|
ФОМ-Клуб с февраля начал проводить встречи поллстеров – аналитиков Фонда "Общественное мнение" – и журналистов. На первой встрече людей было не очень много – это не пресс-конференция и вообще не "официальное" мероприятие, а посиделки знакомых людей, которые состоялись с очень простой и честной целью: выяснить, кто что думает. Журналисты – это те люди, которые непосредственно потребляют социологическую информацию, от них она – измененная, тиражированная, усиленная, истолкованная – поступает ко всем, до кого доходит голос масс-медиа – к власти, к населению. Ну а наиболее востребованный жанр социологической информации идет к журналистам от поллстеров.
Социологов интересовал вопрос: чего не хватает журналистам? В самом деле – может быть, что-то непонятно? Нужен иной формат данных? Что интересно журналистам, универсальным посредникам, – какие у них вопросы, недоумения, пожелания? Поскольку людей было немного, люди были известные – можно было надеяться на открытый разговор. Это очень важно – потому что сразу надо оговориться: речь идет о конкретных людях, о конкретных журналистах и социологах, а вовсе не о клише, которое всегда подсовывается под слово "журналист" или "социолог".
Как и всегда на не слишком организованной встрече, где нет предоставляющего слово председателя, возник весьма шерстистый дискурс. Рассказывали истории и анекдоты из практики, говорили о своем, рефреном звучало – "не как профессионала, а как человека меня интересует...". Например, одной из сквозных тем были мифы – какие мифы складывают друг о друге журналисты и поллстеры, как они друг другу видятся, и что получается, если в это зеркало мнения посмотреться самому.
В этом дружеском, умном и интересном разговоре был замечательный и не замеченный момент. Итак, поллстеры с крайней заинтересованностью и любопытством спрашивают: что вам интересно? Журналисты – один, другой – им отвечают: нас интересует больше всего вот эта проблема. Поллстеры молчат, слушают... Разговор, ветвясь и перекипая, переходит на другую тему. И журналисты, выразив интерес, говорят уже о другом – журналистам очень многое интересно.
Интересно вслушаться в неотвеченный вопрос. За неответом может крыться что угодно – случайность, забывчивость, а также чьи-то кровавые мозоли, наступать на которые печатным словом следует с крайней осторожностью.
Итак, что же было спрошено? Журналистов интересует устройство общества. Им чрезвычайно хочется понимать, где мы находимся, что нас окружает. Из чего состоит вот это все, какие в нем части, как они взаимодействуют? А сколько людей у нас – по профессиям? По стратам? А как устроен вот этот узел? А все-таки, сколько врачей, учителей? А как устроено управление вон там? Журналистам без этого не понять общую картину, не понять, что означают данные опросов, что происходит в обществе.
Данные опросов, которые предоставляют поллстеры, означены во времени – каждому понятно, сколь многое значит дата опроса. Но они означены также и в социальном пространстве и социальном рельефе – люди отвечают из некоторой ситуации, из некоторой "фигуры общества". Легче всего в качестве элемента этой "фигуры" взять событие, – праздник, происшествие – каковое событие социум слегка фокусирует и событийно организует. Но ведь кроме событийной организации, действует и иная, более устойчивая фигура социальной организации...
Журналисты хотят знать устройство общества и устремляются с вопросом к профессионалу. Поллстеры в ответ мягко уточняют: ну, типа, мы только для популярного изложения называемся социологами, на самом деле мы – поллстеры, мы занимаемся опросным делом, мы специалисты не по тому, что так и есть "на самом деле", а профессионально исследуем, что люди об этом "есть" думают, – что, очевидно, не одно и то же.
Разговор ушел в сторону, но в самом деле интересно: почему же поллстеры, натыкаясь на этот вопрос, столь спокойно от него отворачиваются? Они же хотели узнать, что интересно – а как узнали, оказалось, что это не тот ответ, который им нужен. В чем причина?
Ответ исторический. "Опросы общественного мнения" в России началась в самом конце 80-х. В то время не важно было, как устроено общество – то общество, которое было тогда. Самым важным представлялось другое – что думают люди? О чем они молчат? Советская власть неколебимо стояла 70 лет, а потом в одночасье при полном непротивлении сторон вдруг исчезла. Не было социальных потрясений, большой войны, восстаний... Горбачев сначала нажал "ускорение", потом – "перестройка", а потом машина стала разваливаться. И "великий немой" – российское общественное мнение – заговорил. Так что же люди хотели сказать? Тогда, в 80-90-е, это было самым важным. Под покровом единогласия, демонстрируемого каждым голосованием, под молчанием – что лежит под ним? Это был самый живой интерес, самый искренний, и не было интереснее темы в те годы.
Кроме того, в те годы в Россию, после долгого перерыва, пришла политика. До этого была голая власть, а тут власть на цивилизованный манер решила одеть передник, называемый политикой. Политика – это выборы, партии, голосования, это – мнения. Политике важно знать мнения людей – чтобы на них влиять, чтобы под них подстраиваться, чтобы существовать. Без мнений политика летит в кусты, и остается опять только власть.
Поскольку мнения интересуют политику, это означает, что поллстер может прокормить себя. Это заказы на опросы. В те годы пришла не только политика – появилось и такое чудо, как экономика, дама с нелегкой рукой. Науку стало можно делать только тогда, когда результаты ее имеют экономический смысл, когда они кому-то нужны. Измеряя общественное мнение, социология становилась экономически независимой, самостоятельной. Это дорогого стоит – не грантами побираться, не у бюджета просить, а самим себя обеспечивать.
С тех пор прошло несколько лет – и очень важных лет. Многое изменилось. В России остались политика с экономикой, но прежняя определенность общественного устройства распалась. Страна изменилась до неузнаваемости, раздробилась в пыль, потом как-то срослась снова, впрочем – весьма частично, в ней появились новые группы людей, новые институты, новые силы – и ориентироваться в этом очень трудно.
За 15 лет мнений наговорено столько, что во век не перечитать, мнение стало массовым товаром. То, что раньше хоть выпытывай – не скажут, теперь у каждого, да по несколько штук. Изменилась конъюнктура. И теперь на повестке дня интерес к другим вопросам об обществе.
Вывод – draft and dirty: поллстеры стали менее интересны для журналистов. Теперь журналисты в большей степени нуждаются в социологических интерпретациях реальности. За этим ответом скрывается другой очень неудобный и болезненный вопрос – насколько возможно говорить о том, что "есть на самом деле", а не о мнениях по этому поводу?
Ответ институциональный. Социология начала особенно бурно развиваться в то время, когда общая программа научной деятельности требовала количественных оценок. Количественность подразумевает, что наука умеет выделять в мире элементарные объекты, объединением которых достигается видимое разнообразие феноменов: складывать можно только одинаковое. Но чем дальше от мира элементарных частиц отстоит некая область знания, тем труднее ей пробиться к чему-то, на что можно нарезать окружающую действительность достаточно мелко и гомогенно.
На доколичественном этапе социология развивала множество "качественных" теорий об устройстве общества. Эти теории – в том числе очень остроумные, очень сложные, очень правдоподобные, изящные, парадоксальные – всякие – имели крупный недостаток: их было довольно легко обесценить.
В результате оградка, которая отделяет любую науку от вненаучных послеобеденных размышлений, в социологии оказалось не очень высокой. Не сравнить с красивой крепкой стеной, которая окружает математику, и даже с той хлипкой стыдливой загородочкой, которой прикрылась психология. Социология оказалась в положении "открытой науки" – открытой для любителей, для непрофессионалов. Открытой не в том смысле, что непрофессионал там с легкостью необычайной делает то же, что профессионал. Дело в другом: с точки зрения окружающего, непрофессионального народа то, что делает "на самом деле" этот непрофессионал, мало чем отличается от действительно профессиональных результатов.
Есть немало наук, находящихся в таком же положении. В них отличия профессионала от любителя, грубо говоря, видит только сам профессионал. Такие науки внутренне очень напряжены – в них профессионалы стремятся всеми силами отделить себя от множества людей, которые теоретизируют после получаса размышлений на тему. Лихорадочно возводятся барьеры – посредством личных знакомств и через редакции журналов, узких конференций и профильных научных учреждений. Но в целом волна захлестывает, и иногда целые научные направления "сдаются" – близкие разряды профессионалов более не считают их "чистыми". Считается, что нормальную науку вот в этой и вон в той проблематике делать нельзя. Там засели такие...
Только качественная социология может служить основой для количественных исследований. Прежде чем считать, надо знать, как подразделить реальность, каким образом выделяются те элементарности, те единицы, которые потом будут считать, какие ограничения несет в себе уже сам способ выделения этих единиц. Однако эта качественная социология находится в трудном положении, и многие необходимые ее области опустились "ниже уровня моря" – в область обыденных мнений и умозаключений.
В результате для современных, количественных методов осталось не так много места – они работают там, где почему-либо из самых простых соображений ясно, что надо считать. Например, при опросах общественного мнения очевидно, что единицей служит "один голос", мнение одного человека. Потом возникает множество проблем – как человека спрашивать и как записывать его ответ, как ответы объединять и что значат полученные цифры. Изучение общественного мнения так устроено, что здесь можно держаться близко к непосредственным данным опыта и получать рафинированное знание с использованием минимального числа спекуляций.
И потому поллстеры старательно отгораживаются от вопросов "общей социологии". Вокруг социологии в целом оградка низенькая. А поллстеры внутри нее выстроили себе очень неплохое укрепление, где можно работать точными методами и добиваться до некоторой степени воспроизводимых результатов – для наук о человеке и обществе почти небывалая степень точности. И поллстеры пуще глаза берегут свою твердыню, оплот "нормальной науки" среди "побасенок". В крепость проникли враги, но донжон стоит неколебимо...
Это вовсе не уникальная ситуация. В лаборатории Павлова было запрещено употребление слова "инстинкт" – кто его произносил, платил штраф. Причина была той же – количественное изучение поведения, русский бихевиоризм, стремился отделить себя от охотничьих рассказов, антропоморфных объяснений и риторических проговорок, распространенных в зоопсихологии того времени. В социологии до штрафов не дошло, но и здесь есть не запрещенное, но неприличное в профессиональной среде выражение: "это так на самом деле".
Возникла очень забавная ситуация. Наука и отличается, в частности, тем, что претендует на знание "на самом деле", на знание истинного устройства исследуемой области реальности. Поллстеры, изучая реальность мнений и добившись значительных успехов в этом изучении, отгораживаются от всякого другого "на самом деле", кроме одного: мы знаем, какие "на самом деле" есть у людей мнения; все другое "на самом деле" нас не интересует. Это четкое и оправданное решение. Но – не полное, и потому журналисты задают вопросы.
Вывод – draft and dirty: поллстеры пока не умеют должным образом представить обществу (то есть журналистам) необходимость интереса к устройству "мира мнений в головах" в нормальной, не предэлекторальной ситуации.
Цель этой заметки – ответы на вопрос, который остался без ответа на круглом столе ФОМ-Клуба. Но остаться должны, конечно, не эти ответы – столь правдоподобные и говорящие о том "на самом деле", которого не любят поллстеры, – остаться должен вопрос: как сегодня устроено общество? |
