С большим интересом познакомился на вашем сайте с материалами прошлогоднего методического семинара "Подходы к тестированию аттитьюдных вопросов".

Во-первых, я благодарен ФОМу за титанический труд по расшифровке сего коллоквиума – чувствуешь себе непосредственным участником. Во-вторых, ощущаешь внутреннюю потребность высказаться (правда, без надежды быть услышанным.)

Ниже я позволил себе несколько мыслей – во многом потому, что объем моего общения с интервьюерами и посредством их – с респондентами вполне сравним с аналогичным у участников семинара.

1. Мне представляется лишь наполовину верной мысль о том, что существует значительная разница между лексикой респондентов и лексикой исследователя. Разница есть, но это разница не между лексикой политической и информационной, включая социологов, – элитой и собственно населением, – а между тем, что говорят и какими образами мыслят все они в повседневности и, условно говоря, на трибуне. Поскольку население на трибуне бывает редко, у него нет "опыта Киселева" (реплика Крыштановского), но как только ему дают такую возможность, оно ее моментально реализует, и кажется, что оно переходит на язык элиты (аналогия с речью О. Бендера на пуске первого городского трамвая напрашивается сама собой.)
2. Однако реально и языка элиты нет. Есть лексика, которой эта элита старается придерживаться, некоторая возможность коммуникации внутри группы и с населением. Язык социальной группы – это, помимо прочего, связь между идеями, разделяемыми группой, и ее интересами, в том числе материальными. Есть поиск новой лексики, стремящейся найти эту связь. Я имею в виду модный нынче демонстративный политический цинизм ("лодка утонула", "кого-то нагнули" и пр.). Отсюда, вероятно, и стремление найти что-нибудь подходящее для населения.
3. Опыт подсказывает мне, что респондент вообще разговаривает с нами (интервьюерами) на особом языке. Это смесь понятного нам языка СМИ и аналитики (публицистической и научной) и языка его собственных проблем (зарплата, расходы, дети, болезни и пр.). Интервьюер кодирует лишь понятный ему язык аналитики. Он ему известен, и в анкете используются фигуры именно этого языка. Отсюда и представления о "респонденте Киселеве". Язык повседневности – принципиально некодируем, а уж рядовым интервьюером – точно. Я даже могу предположить, что это плохо вербализованный язык.
4. В момент опроса респондента провоцируют на нестандартную для него форму поведения, на выход из повседневности, на поиск понятного для его неожиданного собеседника (интервьюера) языка. Другое дело – что он чаще всего не знает, как это сделать. Его опыт, его лексика – принципиально неполитические (в смысле – неконвенциональные), потому что он не участвовал ни в каких специфически политических формах поведения, как то: низовые ячейки политорганизаций, собрания по месту жительства, митинги, сборы средств и др., он не выходил за пределы своего дома, работы, зарплаты, пенсии и т.п. За исключением периода выборов российский житель на 95% вне политики. В этом смысле рейтинги программ С. Доренко и Е. Киселева – это зрительские рейтинги, т. е. выражение зрительского, а не политического интереса. Поэтому прав С. Чесноков, вписавший политический термин именно в литературный фольклор. Так оно и есть. Никакой политики здесь рядом не лежало.
5. Однако основная проблема – в том, что один язык плохо связан с другим. Часто между ними вообще нет никакой связи. Эта связь – фольклорная, именно поэтому она легко на(пере)страивается под влиянием СМИ и, в частности, политтехнологов, которые, как правильно заметил тот же С. Чесноков, используют зазор между семантическими полями и назывными понятиями. Но мне представляется, что он видит половину проблемы. Ему кажется, что население имеет семантическое поле в том смысле, что оно носит социальный или хотя бы конвенциональный характер. Я полагаю, что в силу отсутствия опыта совместной непроизводственной, неприватной деятельности, иначе говоря, социального, гражданско-городского повседневного взаимодействия, этого поля нет. Оно существует, но у каждого – свое, и такого рода поле является предметом скорее психологического, а не социологического исследования. В этом смысле предпринятое И. Задориным исследование чрезвычайно важно, но его практическое применение мне неочевидно.
6. Вообще, практика опросов общественного мнения шла от фиксации мнений продвинутого населения, имеющего свой политический интерес к населению в целом. Точнее, оно шло вслед за расширением круга населения, которое обозначило этот интерес. Г. Батыгин и Б. Докторов многое нам рассказали о переходе от Литерари Дайджест к Дж. Гэллапу. (По ходу задачка – сделай Дж. Гэллап свой опрос на 20 лет раньше, когда значимая часть населения США не проявляла себя политически, дал бы он свой прогноз? А если бы дал, то стало бы это столь заметным событием и в политической, и в научной жизни?) Причем дело не в их (не)участии в политической жизни, а в их способности мыслить политически, т. е. на принятом в данной политической культуре языке, отражающем их собственное повседневное поведение и коммуникацию. Если этого языка нет, опрос ОМ, строго говоря, не является таковым.
7. В деле измерений мы движемся сейчас в обратную по отношению к Дж. Гэллапу сторону. Он измерял возникший феномен политического участия (взаимодействия и коммуникации между населением и властью), а мы пытаемся измерить феномен политического неучастия (отсутствия такого взаимодействия). Не догоним – так согреемся.

В заключение хочу поблагодарить Игоря Задорина за повод высказаться, а редактора сайта – за возможность принять заочное участие в обсуждении.

Владимир Звоновский,
Президент Самарского областного
Фонда социальных исследований, к.с.н.

Стенограмма семинара