Рабочий человек – непопулярная нынче фигура. Героями репортажей, фильмов, объектом внимания социологов стали не "монтажники-высотники", а политики, предприниматели, бандиты. На многих предприятиях закрылись социологические службы - работодателям стало неинтересно, почему "текут" кадры и удовлетворены ли рабочие условиями труда. Тем большего уважения заслуживает "верность теме" тех специалистов, которые по-прежнему убеждены, что рабочие – субъект исторического процесса, и потому обществу чрезвычайно важно знать, чем они живут, о чем думают, что их волнует.

В последние десять лет поистине уникальные исследования на тему шахтерского движения ведет коллектив социологов во главе с Л. Гордоном и Э. Клоповым. Очередная книга коллектива "Крутой пласт" - это монографическое исследование, основанное на данных начатого еще в 1996 г. мониторинга социальных последствий реструктуризации угольной отрасли. Это по-настоящему глубокое исследование - и по спектру проблем, и по набору применяемых методов. Все статистические данные об экономике, составе и положении населения угольных регионов были тщательно обработаны и проанализированы. Проводились массовые опросы в шахтерских городах и рабочих поселках, в ходе социологических экспедиций были проведены глубинные интервью с "ключевыми информаторами" - людьми, обладающими важными сведениями о положении на производстве и в социальной сфере шахтерских городов и поселков. Примечательно, что "ключевые информаторы" - это не только руководители шахт и поселковых администраций, профсоюзные лидеры, но и представители основных групп населения: работающие шахтеры и члены их семей, шахтеры с закрытых шахт, пенсионеры.
"Крутой пласт" - это не просто метафора тяжелого труда и безрадостного послереформенного быта шахтеров, но и характеристика задачи социологов, обратившихся к анализу ситуации, в которой оказалось три миллиона шахтеров и их семей.

Почему книга посвящена именно анализу положения шахтеров? Авторы отмечают, что в ходе реструктуризации угольной отрасли отрабатывается алгоритм реструктуризации отрасли при одновременной реализации программы социальной защиты. Опыт взаимодействия государства, предпринимателей и профсоюзов в решении этой масштабной задачи может использоваться для решения аналогичных задач в других отраслях. Но смею предположить, что в выборе объекта исследования не последнюю роль сыграли и личные симпатии авторов к людям, вместе с которыми они в конце 80-х - начале 90-х годов закладывали основы новых демократических профсоюзов, писали программные заявления и формулировали требования к коммунистическим властям.
Рецензируемая книга - одна из многих, написанных авторами о положении шахтеров и о шахтерском движении. В совокупности эти работы составляют социальную историю шахтерского движения и шахтерского быта конца 80-х -90-х годов ХХ столетия (Гордон Л.. Очерки рабочего движения в послесоциалистической России. М., 1993; Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Шахтеры-92: социальное сознание и социальный облик рабочей элиты. М., 1993; Рабочее движение Кузбасса / Сборник документов и материалов. Кемерово, 1993; Гордон Л. Надежда или угроза? Рабочее движение и профсоюзы в переходной России. М., 1995; Бизюков П. Подземная шахтерская забастовка. М., 1995; Бизюков П., Варшавская Е. История закрытия двух шахт в Кузбассе. М., 1994; Борисов В., Бизюков П., Бизюкова В., Бурнышев К., Донова И. Социально-экономический конфликт в шахтерском городе. М., 1995.).

Авторы рассматривают социальные проблемы реструктуризации угольной отрасли в России на фоне аналогичных процессов, происходивших и происходящих в странах, имеющих угольное производство, отмечают сходства и отличия.
Общие черты - это роль государства как выразителя общественных интересов; использование внешних займов для решения социальных проблем реструктуризации. Во всех странах практически не удается избежать социального напряжения, возникающего в угольных регионах. Подчас менеджеры, хозяева шахт и профсоюзы совместно выступают против государства, так что "директорские забастовки" на российских угледобывающих предприятиях - не отечественное изобретение.

Любознательный читатель найдет в книге ответ на вопрос о том, почему реструктуризация не проводилась в 70-е годы, когда были открыты богатейшие запасы нефти, и государство могло реструктуризировать угольную отрасль, уже тогда ставшую нерентабельной. В западных странах поступали именно так - у нас же проблема замораживалась, а со временем стоимость необходимых преобразований только возрастала. Идеологическая и психологическая инерция властей в отношении угледобывающей отрасли заложила, по существу, бомбу замедленного действия (одну из многих в разных социально-экономических областях), которая неизбежно должна была взорваться и взорвалась в трудный для истории страны период.

Оказывается, дотации государства угольной отрасли в первой половине 90-х годов практически полностью шли на поддержку производства и социальной сферы. Шахтерам из дотационных денег почти ничего не доставалось. Массовыми и длительными стали задержки заработной платы. Назрела срочная необходимость ликвидировать убыточные производства и одновременно смягчить социальные тяготы, вызываемые этими переменами. Согласно предварительным расчетам, число работников в угледобыче должно было сократиться за весь период реструктуризации примерно наполовину по сравнению с 93 - 94 г.г., когда занятость в отрасли была максимальной.
В России - 64 угольных города, в большинстве из них (за исключением Печерского угольного бассейна) шахты - не единственное градообразующее производство. Треть работников шахт достигли пенсионного и предпенсионного возраста; предполагалось, что это также смягчит последствия реструктуризации.

Как же в действительности происходила и происходит реструктуризация угольной отрасли?

Авторы отмечают, что на первом этапе (93 - 96 г.г.) "сброс" нерентабельной угледобычи был проведен достаточно эффективно, но смягчения социальных издержек фактически не последовало. Работники, увольняемые с шахт, получали далеко не полностью даже весьма скромные (по меркам западных стран) социальные льготы и гарантии, потому что госдотации в основном шли на покрытие издержек убыточного производства. Выходные пособия, задолженности по заработной плате, материальная помощь на период трудоустройства, единовременные пособия при выходе на пенсию должны были выплачиваться из средств предприятий, но работодатели не могли, а часто и не хотели выполнять эти обязательства. Работников вынуждали уходить "по собственному желанию", чтобы не оказывать им полагающейся помощи (с.79).

На втором этапе (в 96 - 97 г.г.) безвозмездные государственные субсидии угольным предприятиям предполагалось заменять возвратными и платными инвестициями на основе договоров, гарантирующих эффективное использование этих средств. Но на деле до конца 97 г. переход на договорную основу не был полностью осуществлен (с. 81). Положение усугубилось кризисом неплатежей. Но в этот период появились первые реальные элементы социальной защиты увольняемых работников, которая стала проводиться за счет займов у Международного банка реконструкции и развития. В результате на ликвидируемых шахтах стали выплачиваться пособия, обеспечиваться льготы, сократилась задолженность по заработной плате. Программы регионального развития начали давать первые результаты, предусматривающие переобучение и создание новых рабочих мест. В распределении средств стали принимать участие и общественные организации: профсоюзы и наблюдательные советы при органах самоуправления шахтерских городов. Авторы отмечают ограниченную роль наблюдательных советов, низкий уровень доверия к ним со стороны шахтеров и населения; но все-таки они сыграли и положительную роль. Вместе с тем, именно на втором этапе приобрели массовый характер задержки выплат пособий по безработице, и в итоге абсолютные масштабы господдержки составили лишь около половины объемов первого этапа (с.89).

Существенным достижением третьего этапа (97 - 99 г.г.) авторы считают внедрение новой системы управления средствами господдержки. Удалось создать среду конкурирующих между собой угольных компаний взамен монопольной структуры "Росугль". Совершенствовались и конкретные формы социальной помощи (с. 97).

Авторы отмечают, что в 90-е годы материальное положение шахтеров по сравнению с большей частью занятого населения было менее тяжелым. Привлекая большой статистический материал, а также данные социологических опросов, которые фиксируют ухудшение материального положения наемных работников вообще и шахтеров в частности, авторы обращают внимание на то, что существует разница между объективными показателями материального положения людей и субъективными оценками этого положения. Доля тех, кто говорит о своем материальном положении как бедственном, выше доли тех, кто по объективным показателям (например, по структуре питания) действительно находится в бедственном положении (с. 39). Авторы объясняют это несимметричной оценкой баланса потерь и приобретений: приобретенные блага не компенсируют утерянных. Далее отмечается, что существенную роль в негативных оценках (там, где они расходятся с объективными индикаторами) играет ощущение потери своего статуса и сопутствующее этой потере болезненное переживание собственной маргинальности (с. 152). Наши исследования подтверждают этот вывод. Полное разрушение или деградация трудовых коллективов, бывших в социалистическом прошлом для многих людей не только сообществом сотрудников, но и референтной группой, привело к потере ориентации ("кругом чужие, а где свои - неизвестно") и утрате чувства онтологической безопасности. Профсоюз, товарищи по работе, директор теперь не могут защитить от возможных жизненных неприятностей.
Мы полагаем, что не последнюю роль в остром переживании шахтерами своего положения играют особенности их социальной идентичности. Когда предприятия акционировались, у горняков стала формироваться идентичность "совладельца предприятия", подкрепленная ожиданием роста обеспеченности в результате экономической самостоятельности. Когда произошло крушение надежд и пришло понимание того, что шахтер - никакой не совладелец, а наемный работник, еще более нищий и бесправный, чем это было прежде, шахтеры почувствовали себя обманутыми. Рабочий человек обнаружил, что он превратился из "гегемона" в изгоя: его оттолкнули, исключили из общества - профессиональные навыки не востребованы, нет зарплаты, нет былого общественного уважения.

Авторы обращают внимание на рост алкоголизма в шахтерской среде, распространение наркомании среди молодежи горняцких поселков. Рушатся семьи, растет число социальных сирот (с. 126). Уровень доходов сравнивается не с другими наемными работниками, а с прошлым и должным - по тяжести и опасности труда - уровнем. Бедность непривычна - и потому воспринимается особенно болезненно. Авторы замечают, что задержки зарплаты шахтеры воспринимают острее, чем потери от инфляции (хотя последствия их менее тяжелые), потому что видят в них вопиющее нарушение права, мало чем отличающееся от грабежа. Небезосновательная убежденность в корыстной природе задержки заработанных денег приводит к длительным акциям протеста. Авторы замечают, что если первое время шахтеры старались не прибегать к подобным действиям, то впоследствии стали массовыми и продолжительными перекрытия железных дорог, которые вылились в "рельсовую войну" 1998 г. (с.136). Есть данные, показывающие, что перекрытием дорог дело не ограничивалось. Убежденные в неэффективности законных действий, доведенные до отчаяния люди захватывали заложников из числа администрации, били стекла, устраивали голодовки. Были и случаи суицидов. В ходе "рельсовой войны", как отмечают авторы, был выдвинут лозунг отставки президента и правительства (с. 139). Но часто агрессия была диффузной ("всех бы поубивала").
Наши данные позволяют уточнить механизм переадресовки требований со стороны руководства шахт и местных властей в сторону центра. Цель такой переадресовки очевидна: получение дополнительных субсидий из федерального бюджета, сохранение существующего положения, при котором можно безбедно существовать, не вводя технико-организационных новшеств. Уговоры, обещания, затягивание переговоров, точечные выплаты, ориентированные на разрушение сплоченности протестующих, давали плоды. Шахтеры позволяли убедить себя в том, что директор - "свой" (несмотря на вызывающую роскошь, которую себе позволяли многие начальники бедствующих шахт). Снижение директорами и региональным руководством значимости собственного статуса ("от меня ничего не зависит") тоже, как это ни парадоксально, находило понимание. Здесь работала память о социалистических временах, когда такое утверждение действительно могло быть правдой. Особую убедительность поведению руководства в глазах шахтеров придавало то, что директора шахт, региональные и местные руководители часто принимали участие в подготовке акций, а то и напрямую инициировали их. Тактика переадресовки оказывалась вполне успешной. Региональное руководство и директора шахт продолжали распоряжаться федеральными деньгами, но при этом не несли никакой ответственности.

Вместе с тем, устойчивая социально-профессиональная идентичность и сплоченность шахтерских коллективов, большой опыт протестных действий свидетельствуют о том, что шахтерское движение остается заметным социальным явлением в обществе. В этом - несомненная заслуга шахтерских профсоюзов. Шахтеры смогли создать действенные профсоюзы, периодически заявляющие об их проблемах на всю страну. Недаром КПРФ и другие леворадикальные силы заявляют о своей поддержке акций горняков, воспринимая шахтеров как социальный субъект не только в сфере экономики, но и политики. Масштабные акции шахтеров показали острейшую необходимость стимулирования легитимной практики урегулирования конфликтов. В частности, необходимо обеспечивать результативность разбирательств с участием посредников (судов, комиссий по трудовым спорам, и пр.) и оказывать им пропагандистскую и информационную поддержку.