fom.ru · Поиск ·      








15.02.2005, Библиотека

Отрывки из книги Э. Гидденса "Трансформация Интимности"

Введение

Сексуальность – предмет, который представляется публично иррелевантным: с одной стороны, всеохватывающим, а с другой – сущностно частным делом. Постоянным фактором здесь можно также считать, что он задан биологией и необходим для продолжения рода. И тем не менее, секс сегодня постоянно находит свое отражение в публичной сфере, и более того – о нем уже говорят на языке революции. На протяжении нескольких последних десятилетий, как говорят, свершилась сексуальная революция; и революционные надежды связываются с сексуальностью многими мыслителями, для которых она представляет собой потенциальную область свободы, незапятнанной пределами нынешней цивилизации.

Как следует интерпретировать подобные призывы? Этот вопрос и навел меня на мысль написать эту книгу. Я был намерен написать о сексе. И обнаружил, что я в не меньшей мере пишу о любви и о гендере (Гендер (gender) - социальный, в отличие от биологического (sex), пол. "Если пол личности детерминирован биологически, то гендер личности конструируется куль-турно и социально. Поэтому существуют два пола (мужской и женский) и два гендера (маскулинный и феминный)" [The Penguin Dictionary of Sociology. London: Penguin Books, 1988. - P. 103] - Прим. перев.).

Сами по себе работы о сексе имеют гендерную тенденцию. В некоторых особенно заметных исследованиях сексуальности, написанных мужчинами, в сущности, не найдешь и упоминания о любви, и проблема гендера появляется в качестве какого-то приложения. Сегодня впервые в истории женщины провозглашают свое равенство с мужчинами. В том, что последует ниже, я не пытаюсь анализировать, насколько глубоко гендерное неравенство укоренилось в экономической или политической сферах. Вместо этого я сосредоточиваюсь на эмоциональной сфере, где женщины – обычные женщины, живущие повседневной жизнью, равно как и осознающие себя феминистские группы, – произвели изменения огромной и общезначимой важности. Эти изменения в особенности относятся к исследованию возможностей "чистых отношений", отношений сексуального и эмоционального равенства, которые имели взрывной характер в том, что касается предшествующих форм гендерной власти.

Возникновение романтической любви обеспечивает нас многочисленными примерами (В оригинале: "кейз-стади" - русскоязычная калька общепринятого в западной социо-логии термина case-study - "изучение отдельного примера явления либо ради него самого (напр., конкретной личности или открытия), либо в качестве экземпляра или типового случая какого-то общего феномена, возможно, в качестве проверки некоего общего предположения" [David Jary & Julia Jary. Collins Dictionary of Sociology. Glasgow: HarpersCollins Publishers, 1995. - P. 62]; все чаще употребляется в профес-сиональном жаргоне отечественной социологии - Прим. перев.) источников отношений в их чистом виде. Идеалы романтической любви в течение долгого времени вдохновляли в большей мере женщин, нежели мужчин, хотя, конечно, мужчины не могли не испытывать здесь определенного влияния со стороны женщин. Этос романтической любви имел двоякое воздействие на положение женщины. С одной стороны, он помог поставить женщину "на свое место" – в дом. Однако с другой стороны, романтическую любовь можно рассматривать в качестве активной радикальной связи с "маскулинностью" современного общества. Романтическая любовь предполагает, что может установиться продолжительная эмоциональная связь с другим (другой) на основе неких качеств, внутренне присущих самой этой связи. Эта любовь выступает предвестником отношений в чистом виде, хотя также находится с такой связью в натянутых отношениях.

Возникновение того, что я называю пластичной сексуальностью, было решающим для эмансипации, имплицитно подразумеваемой в чистых отношениях, равно как и для провозглашения сексуального наслаждения женщин. Пластичная сексуальность – это децентрализованная сексуальность, освобожденная от репродуктивных потребностей. Она имеет свои источники в тенденции, берущей свое начало где-то в XVIII веке и прямо связанной с ограничением размеров семьи. В дальнейшем это качество развивается как результат распространения современной контрацепции и новых репродуктивных технологий. Пластичная сексуальность может формироваться как характерная черта индивидуальности, и поэтому она внутренне ограничена самою собой. В то же время – в принципе – она освобождает сексуальность от правила фаллоса (или даже – правления фаллоса), от надменной важности мужского сексуального опыта.

Современные общества имеют скрытую эмоциональную историю, все еще не выявленную до конца. Это история сексуальных домогательств мужчин, отделенных от их публичного выражения. Сексуальный контроль над женщинами со стороны мужчин – это нечто гораздо большее, нежели случайная черта современной социальной жизни. По мере того как этот контроль начинает разрушаться, мы наблюдаем, как принудительный характер мужской сексуальности все более откровенно обнажается – и этот снижающийся контроль порождает также нарастающий поток насилия в отношении женщин. В настоящее время раскрывается эмоциональная пропасть между полами, и никто не может с определенностью сказать, насколько далеко она будет простираться.

И все же радикализирующие возможности трансформации интимности весьма реальны. Некоторые утверждают, что интимность может быть деспотической, и ясно, что такое вполне возможно, если расценивать ее как требование постоянной эмоциональной закрытости. Однако, будучи рассматриваемой как трансакциональное обсуждение условий личностных связей двумя равными сторонами, она проявляется в совершенно ином свете. Изменения, которые претерпевает интимность, подразумевают крупномасштабную демократизацию межличностной сферы таким способом, который вполне совместим с демократизацией публичной сферы. Равным образом может подразумеваться и дальнейшее развитие вариантов. Трансформация интимности могла бы оказать разрушительное воздействие на современные институты как целое. Потому что социальный мир, в котором эмоциональное осуществление вытеснило максимизацию экономического роста, очень сильно отличался бы от того, который мы знаем в настоящем. Изменения, оказывающие сегодня воздействие на сексуальность, носят поистине революционный характер, и весьма глубоким образом.

Отрывок из главы 3. Романтическая любовь и другие привязанности

Романтическая любовь и другие привязанности

"Любовь, – делится своими наблюдениями Бронислав Малиновски в своем исследовании Тробрианских островов, – это для меланезийцев такая же страсть, как и для европейцев, и она в большей или меньшей степени причиняет мучения уму и телу; многих она приводит в тупик, к скандалу или трагедии; гораздо реже она озаряет жизнь, расправляет сердце и переполняет его радостью" (Bronislaw Malinowski. The Sexual Life of Savages. London: Routledge, 1929. P. 69..

Многочисленные примеры описаний поэтической любви дошли до нас среди других реликвий Древнего Египта, причем некоторые из них датируются сроком более чем 1000 лет до н.э. Любовь там изображается как подавляющая "эго", и потому она сродни болезни, хотя и обладает сама исцеляющей силой:

От взгляда на нее мне делается хорошо!
Когда она открывает свои глаза, мое тело молодеет,
Ее речь делает меня сильным;
Ее объятия прогоняют мои болезни –Семь дней, как она ушла от меня! (Martin S. Bergmann. The Anatomy of Loving. New York: Columbia, 1987. P. 4.)

Поскольку секулярное использование слова "страсть" (в оригинале – "passion" – Прим. перев.) – в отличие от его прежнего употребления, означавшего страсть религиозную, – сравнительно новое, имеет смысл оценить страстную любовь, amour passion (Этот термин принадлежит Стендалю, но я не придерживаюсь его значения или той классификации типов любви, которую он предлагает. В скобках можно было бы от-метить, что на раннем этапе своего развития социальная наука была тесно перепле-тена со спекуляциями на тему о природе любви, а также о разделениях труда между полами. Стендаль испытывал сильное влияние Дестатта де Траси и ссылался на его работу о любви как "книгу идеологии". Он имел под этим в виду "дискурс идей", но он принимает также форму научного исследования. Очарованность любо-вью Конта документально подтверждена в его последних работах, свидетельством этому служит также его связь с Клотильдой де Во. Однако к "классическому" пери-оду формирования современности эти влияния стали снижаться. Например, Дюркгейм, который широко опирался на работы Конта в других отношениях, мало уделя-ет внимания поздним его работам и относится к ним с некоторой иронией.), как выражение родовой связи между любовью и сексуальной притягательностью.

Страстная любовь характеризуется настойчивостью, с которой она отделяет себя от рутины повседневной жизни, с которой она действительно имеет склонность вступать в конфликт. Эмоциональная связь с другим пронизывает все, она настолько сильна, что может привести индивида или обоих индивидов к игнорированию своих обычных обязанностей. Страстная любовь обладает свойством особого очарования, которое в своем рвении может действительно стать прямо-таки религиозным. Все в мире внезапно выглядит свежим, хотя, возможно, в то же самое время не может охватить интересы самого индивида, столь сильно связанные с объектом любви. На уровне личностных отношений страстная любовь разрушительна, уподобляясь в этом смысле харизме; она отрывает индивида от почвы и порождает готовность к самым радикальным поступкам и жертвам. (Francesco Alberoni. Falling in Love. New York: Random House, 1983)

По этой причине она опасна, если рассматривать ее с позиций социального порядка и общепринятых обязанностей. Вряд ли стоит удивляться, что страстная любовь нигде не признается необходимым или достаточным условием для брака и в большинстве культур считается противостоящей ему.

Страстная любовь – это более или менее универсальное явление. Я постараюсь доказать, что ее следует отличать от романтической любви, которая очерчена гораздо более культурально. В дальнейшем я попытаюсь идентифицировать определенные отличительные черты романтической любви и исследовать то, что под этим понятием подразумевается. Моя цель – изначально аналитическая; я не собираюсь писать историю романтической любви, даже в миниатюре. Тем не менее начинать следует с очень краткой исторической интерпретации.

Брак, сексуальность и романтическая любовь

В пре-модернистской Европе большинство браков заключались по контракту – не столько на основе взаимного сексуального притяжения, сколько по экономическим обстоятельствам. Среди бедняков брак был средством организации аграрного труда. Вряд ли жизнь, наполненная непрестанным тяжелым трудом, могла направляться страстью. Утверждают, что в XVII веке среди женатых крестьянских пар Франции и Германии поцелуи и ласки были редким явлением. Однако возможности, которыми располагали для внебрачных связей мужчины, были сколь угодно многочисленными (Michael Mitteraurer and Reinhard Sieder. The European Family, Oxford: Blackwell, 1982. P. 126 - 129. Однако эти утверждения весьма противоречивы среди различных историков.).

Только в аристократических группах имелась определенная сексуальная привилегия, открыто допускаемая для "респектабельных" женщин. Сексуальная свобода следует за властью и является выражением ее; в определенные времена и в определенных местах женщины были в достаточной мере освобождены от требований воспроизводства и от рутинной работы, чтобы располагать возможностями для поисков собственного сексуального наслаждения. Конечно, фактически оно никогда не было связано с браком. В большинстве цивилизаций создавались истории и мифы, которые утверждали, что те, кто пытается создать устойчивую привязанность с помощью страстной любви, обречены.

Различия, обрисованные как граница между целомудренной сексуальностью брака и эротикой, характерной для страстной внебрачной связи, носили достаточно общий характер для всех аристократий, за исключением, может быть, европейских. Специфическим для Европы было возникновение идеалов любви, связанных с моральными ценностями христианства (Этот вопрос особенно утонченно обсуждается в работе Niklass Luhmann. Love as Passion. Cambridge: Polity, 1986, Ch. 5.).

Предписание, что кто-то должен посвятить себя Богу для того, чтобы познать его, и что через этот процесс можно достичь познания самого себя, стал частью мистического единения мужчины и женщины. Временная идеализация другого, типичная для страстной любви, здесь соединялась с еще более постоянным единением с объектом любви; и даже в не столь уж давние времена уже имела место определенная рефлективность ( Beatrice Gottlieb. The meaning of clandestine marriage, in Pobert Wheaton and Tamara K. Harven: Family and Sexuality in French History. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1980.).

Романтическая любовь, присутствие которой начинает ощущаться примерно с конца XVIII века и далее, впитывала в себя эти идеалы, одновременно инкорпорируя элементы страстной любви, и тем не менее отличалась и от той, и от другой. Романтическая любовь ввела в индивидуальную жизнь идею повествования – доктрину, которая радикальным образом расширила рефлексивность возвышенной любви. Изложение рассказа – это одно из средств "романа", но этот рассказ теперь становился индивидуализированным, вводя себя и другого в личностное повествование, которое не имело особого отношения к более широким социальным процессам. Рост романтической любви в большей или меньшей степени совпадал с возникновением романа (romance – это понятие в английском языке, означает жанр любовного, рыцарского, героического романа, в противоположность novel – повествованию более обыденного характера – Прим. перев.): эта связь принадлежала вновь открытой повествовательной форме.

Комплекс идей, ассоциировавшихся с романтической любовью, первое время связывал любовь со свободой, рассматривая и ту и другую как нормативно желательное состояние. Страстная любовь всегда была освобождающей, но лишь в смысле порождения разрыва с рутиной и повседневными обязанностями. Это было как раз то качество страстной любви (в оригинале – "amour passion" – Прим. перев.), которое размещало ее отдельно от существующих институтов.

Напротив, идеалы романтической любви сами себя внедрили прямо в возникшие связи между свободой и самореализацией.

В романтической любви привязанность – как элемент возвышенной любви имеет тенденцию преобладать над сексуальным пылом. Важность этого момента вряд ли возможно переоценить. Комплекс романтической любви в этом отношении настолько необычен, насколько трактует это Макс Вебер в протестантской этике (Max Weber. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. London: Allen and Unwin, 1976.).

Любовь, включая в себя сексуальность, разрушается ею; "добродетель" начинает принимать другой смысл для обоих полов, не означая более одной лишь невинности, а скорее определенные качества характера, которые останавливают выбор на другой личности как "особой".

Под романтической любовью часто подразумевают мгновенное влечение – "любовь с первого взгляда". Однако в той мере, в какой непосредственное влечение является частью романтической любви, оно должно быть совершенно четко отделено от сексуально-эротических принудительных влияний страстной любви. "Первый взгляд" – это коммуникативный жест, интуитивное восприятие другого, процесс притяжения к кому-то, кто может сделать чью-то любовь, как говорится, "совершенной" .

Идея "романа" в том смысле, который вкладывался в это понятие в XIX веке, выражала секулярные изменения, оказавшие свое влияние на социальную жизнь в целом, и вносила в них свой собственный вклад (Lawrence Stone. The Family, Sex and Marriage in England 1500 - 1800. Harmonswordth: Pelican, 1982. P. 189 ff.).

Современность неотделима от доминирующего влияния разума в том смысле, что, как предполагается, рациональное понимание физических и социальных процессов вытесняет произвольную власть мистицизма и догмы. Разум не оставляет места для эмоции, которая просто лежит вне сферы его влияния; но фактически и эмоциональная жизнь перестроилась в изменяющихся условиях повседневной деятельности. Вплоть до преддверия нынешнего времени в распоряжении "коварных" мужчин и женщин были любовные чары, приворотные зелья и афродизиаки ( Афродизиак - это обобщающее название различных медикаментозных средств, применяемых для усиления сексуального возбуждения. - Прим. перев), которые они могли использовать для осуществления контроля над причудливым запутыванием кого-то в сексуальные сети.

В качестве альтернативы можно было прибегнуть к консультации священника. Однако судьба индивида в его личных привязанностях, как и в других сферах, была связана с более широким космическим порядком. Тем не менее "роман", как его можно понимать с XVIII века и далее, включал в себя резонансы предшествующих концепций космической судьбы, но смешивал их с аттитюдом, который был направлен в открытое будущее. Роман более не был, как это обычно бывало прежде, специфически нереальным заклинанием возможностей из области фантастики. Взамен этого он становился потенциальным средством контроля над будущим, равно как и формой психологической безопасности (в принципе) для тех, чьих жизней он касался.

Гендер и любовь

Некоторые утверждали, что романтическая любовь – это особый проект, спланированный мужчинами против женщин для того, чтобы наполнить их головы пустыми и недостижимыми мечтаниями. И все же такой взгляд не может объяснить привлекательности романтической литературы или того факта, что женщины играли значительную роль в ее распространении. "В королевстве не так много юных леди, – с некоторой долей гиперболы замечал один из авторов в Журнале для леди (The Lady's Magazine) в 1773 г., – которые не читали бы с жадностью романов. Эти издания, – продолжал автор с нарастающим раздражением, – имеют тенденцию портить вкус".

Поток романов и рассказов, который не ослабел до наших дней (причем многие из них написаны женщинами), с начала XIX века затапливал книжные лавки.

Нарастание комплекса романтической любви следует понимать в связи с некоторыми другими факторами, оказывавшими влияние на женщин начиная с конца XVIII столетия. Одним из них было устройство дома, к которому уже создавалось определенное отношение. Другим было изменение отношений между родителями и детьми; третьим стало то, что некоторые называют "изобретением материнства". Поскольку это касалось статуса женщин, все они тесно интегрировались в единое целое (Ann Dally. Inventing Motherhood. London: Burnett, 1982. См. также Elizabeth Badinter. Myth of Motherhood. London: Souvenir, 1981). <...>

Идеализация матери была одной из черт современной конструкции материнства, и она, несомненно, прямо подпитывала некоторые ценности, распространяемые по поводу романтической любви. Имидж "жены и матери" усиливал "двуполую" модель действий и чувств. Мужчины начинали осознавать женщин как существ иных, неизвестных – относящихся к особой области, совершенно им чуждой. Идея о том, что каждый из полов являет собою тайну для другого пола, представлена в разнообразных формах в различных культурах. Отчетливо романтическим (в оригинале – "novel" – Прим. перев.) элементом здесь была ассоциация материнства с женственностью как качествами индивидуальности – качествами, которые определенно возбуждали широко распространявшиеся концепции женской сексуальности.

Как отмечалось в статье о браке, опубликованной в 1839 г., "мужчина рождается, чтобы управлять личностью жены и ее поведением. Она рождается, чтобы управлять его склонностями: он правит по закону, она – с помощью убеждения... Царство женщины – это царство мягкости, ее команды – это ласки, ее угрозы – это слезы" (Francesco M. Cancian. Love in America. Cambridge: Cambridge University Press, 1987. P. 21.).

Романтическая любовь была сущностно феминистской любовью. Как показала Франческа Канчиан, до конца XVIII столетия о любви всегда говорилось в связи с браком, это была как бы любовь компаньонов, связанная со взаимной ответственностью мужей и жен по ведению домашнего хозяйства или фермы. Так, в книге "Хорошо организованная семья", которая появилась как раз на переломе столетия, Бенджамин Франклин писал о супружеской паре, что "обязанность любви взаимна, она должна исполняться каждым по отношению к каждому". (Ibid. P. 15)

Однако с разделением сфер влияния поддержание любви стало преимущественно задачей женщин. Идеи романтической любви откровенно отчуждались в подчинение женщины и ее относительной отделенности от внешнего мира. Но развитие такого рода идеалов было также выражением женской власти, противоречивой формулировкой перед лицом депривации.

Для мужчин напряженность между романтической любовью и amour passion была связана с отделением комфорта домашнего окружения от сексуальности любовницы или проститутки. Цинизм мужчин в отношении романтической любви с готовностью поддерживался такого рода разделением, которое тем не менее имплицитно принимало феминизацию "респектабельной" любви. Преобладание двойного стандарта не давало женщинам такого выхода. Тем не менее, слияние идеалов романтической любви и материнства давало женщинам возможность развивать новые сферы интимности. На протяжении викторианского периода мужская дружба утратила значительную часть качеств взаимной вовлеченности, которую друзья удерживали друг для друга. Чувства мужского товарищества были в значительной степени отодвинуты в сферы маргинальной активности – такие как спорт, либо другие досуговые занятия, или же участие в войне. Для многих женщин положение изменилось в противоположном направлении. Как специалисты по сердечным делам женщины воспринимали друг друга на основе личностного и социального равенства в рамках широкого спектра классового разделения. Дружба между женщинами помогала смягчить разочарования в браке, но давала также вознаграждение в их собственном праве. Женщины говорили о дружбе так же, как это нередко делали мужчины – с позиций любви; и они находили там истинных исповедников (Nancy Cott. The Bonds of Womanhood. New Haven: Yale University Press, I977; Janice Raymond. A Passion for Friends. London: Women's Press, 1986).

Жадное потребление романтических повестей и рассказов в определенном смысле было свидетельством пассивности. В фантазиях индивид искал то, что он отвергал в обычной жизни. С этой точки зрения нереальность романтических историй была выражением слабости, неспособности прийти к соглашению с фрустрированной самоидентичностью в реальной социальной жизни. И все же романтическая литература также была (и остается по сей день) литературой надежды, разновидностью отказа. Она часто отвергала идею насаждения семейным уютом как единственного отчетливо выраженного идеала. Во многих романтических историях после отфильтровывания других типов мужчин героиня открывала для себя твердого, надежного индивида, который становился заслуживающим доверия мужем. Однако нередко истинным героем был яркий авантюрист, отличавшийся экзотическими характеристиками, который в своих жизненных скитаниях игнорирует условности.

Позвольте мне подвести некоторые итоги под этим пунктом. Романтическая любовь стала отличаться от amour passion, хотя в то же время была ее наследницей. Amour passion никогда не была родовой социальной силой в том смысле, какою стала романтическая любовь где-то с конца XVIII века и до наших дней. Вместе с другими социальными изменениями распространение понятий романтической любви было глубоко объединено с важными переходами, оказывавшими влияние на брак, равно как и на другие контексты личной жизни. Романтическая любовь предполагает определенную степень самоуглубления в поисках ответа на ряд вопросов. Что я чувствую в отношении другого? Что чувствует другой в отношении меня? Достаточно ли "глубоки" наши чувства, чтобы поддерживать длительную привязанность? В отличие от amour passion, которая искореняет себя сама вследствие своей неустойчивости, романтическая любовь отделяет индивидов от более обширных социальных условий иным образом: она предусматривает долгосрочную траекторию жизни, ориентируемую в предвосхищаемое, хотя и создаваемое в определенной степени своими руками будущее; и она создает "разделяемую историю", которая помогает выделить брачные отношения из других аспектов семейной организации и придать ей особое первенство.

Начиная с самых ранних своих истоков, романтическая любовь ставит вопрос об интимности. Она несовместима с вожделением и с земной сексуальностью не столько потому, что любимое существо идеализируется – хотя это тоже часть истории, – сколько потому, что она предполагает психическую коммуникацию, встречу душ, которая носит взаимный характер. Другой, чьим существованием он или она живет, отвечает требованиям того, чего ему недоставало, причем эта нехватка необязательно осознавалась – до тех пор, пока не началась любовная связь. И эта нехватка имеет прямое отношение к самоидентичности: в некотором смысле ущербный индивид делается целым.

Романтическая любовь сделала из amour passion особый кластер убеждений и идеалов, сообщающийся с трансцендентальностью; романтическая любовь может заканчиваться трагедией и служить источником греха, но она также и источник триумфа, победа над предписаниями и компромиссами света. Такая любовь проектируется в двух смыслах: она охватывает и идеализирует другого, и она проектирует ход будущего развития. Хотя большинство авторов концентрировали свое внимание на первой из этих трактовок, вторая из них по меньшей мере столь же важна и в определенном смысле лежит в ее основе. Подобный мечте, фантастический характер романа, как писали в популярной литературе XIX века, вызывал насмешки со стороны рационалистических критиков – как мужчин, так и женщин, – которые рассматривали его как абсурд или патетический эскапизм. Однако с предлагаемой здесь точки зрения, роман – это противостоящее действительности мышление депривированных и – в XIX веке и далее – принимающих участие в главной реконструкции личной жизни.

В романтической любви поглощение того, что типично для amour passion, интегрируется в характерную ориентацию "поиска". Поиск – это одиссея, в которой самоидентичность обретения своей законной силы проистекает из открытия другого. Он обладает активным характером, и в этом отношении современный роман контрастирует со средневековыми романтическими историями, где героиня обычно ведет себя относительно пассивно. Женщины в современных романтических историях по большей части независимы и одухотворены и последовательно изображаются именно в такой манере (Janice A. Radway. Reading the Romance. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1984.).

Завоевательный мотив этих историй не похож на мужскую версию сексуального завоевания: героиня встречает и растапливает сердце мужчины, который первоначально безразличен к ней, чуждается ее или открыто враждебен. Поэтому героиня активно творит любовь. Ее любовь заставляет его полюбить, растопляет безразличие и замещает антагонизм преданностью.

Если этос романтической любви понимается просто как средство, с помощью которого женщина встречает м-ра Райта (здесь, вероятно, автор обыгрывает смысл фамилии: "right" – правильный – Прим. перев.), то он является действительно поверхностным.

Хотя все же в литературе, как и в жизни, все иногда представляется именно таким образом, пленение сердца другого – это фактически процесс создания общей повествовательной биографии. Героиня приручает, смягчает и изменяет очевидно неподатливую маскулинность объекта своей любви, создавая возможность для того, чтобы взаимное влияние стало руководящей линией их совместной жизни.

Комплекс романтической любви носил внутренне разрушительный характер в течение долгого времени, пока находился под контролем ассоциации любви с браком и материнством и под влиянием идеи, что подлинная любовь, будучи однажды найденной, остается навеки. Когда брак для большинства населения действительно был навсегда, структуральное равенство между романтической любовью и сексуальным партнерством было четко очерчено. Результатом иногда могут быть годы несчастья, заданные тонкой связью между любовью как формулой для брака и требованиями его дальнейшего преуспевания. Однако эффективный, если отчасти не вознаграждаемый, брак мог поддерживаться разделением труда между полами, где сферой влияния мужа был оплачиваемый труд, а сферой женщины – домашняя работа. В этом отношении мы можем видеть, насколько важным было ограничение женской сексуальности пределами брака как признак "респектабельной" женщины. Потому что это в одно и то же время позволяло мужчине поддерживать свою дистанцию от распускавшейся сферы интимности и удерживало состояние замужества в качестве первичной цели женщин.

Из главы 4. Любовь, привязанность и чистые отношения

Женщины, браки, связи

Всего лишь на протяжении одного прошлого поколения для женщин приобрело особое значение покидание родительского дома. В предшествующие периоды оставление дома означало выход замуж. Напротив, для мужчин большинство женщин идентифицировались с выходом во внешний мир, с формирующимися привязанностями. Как отмечали многие комментаторы, даже когда индивид оставался один на один с собою и только предвосхищал будущие связи, мужчины, как правило, говорили об этом с точки зрения "я", тогда как женские повествования о себе имели тенденцию формулироваться в терминах "мы". "Индивидуализированная речь", выявляемая в приведенном выше замечании, определяется скрытым "мы", подразумевая кого-то еще, кто будет "любить и заботиться" и сделает из "меня" "нас".

В противоположность сегодняшним девушкам из более молодых возрастных групп опыт более старших женщин был почти всегда втиснут в рамки брака – даже в том случае, если рассматриваемая личность не выходила замуж. Эмили Хэнкок в конце 80-х годов изучала любовные истории двадцати американских женщин различного классового происхождения в возрасте от тридцати до семидесяти пяти лет. Некоторые из них находились все еще в первом браке, другие вышли замуж повторно, развелись или овдовели. Брак был для них сердцевиной опыта женской жизни, хотя многие из них склонны были бы ретроспективно перестроить свое прошлое, потому что брак – в то время, когда они впервые выходили замуж, – заметно отличался от нынешнего брачного состояния. <...>

Парадокс состоит в том, что брак здесь используется как средство автономии. Романтическая любовь, как я и предполагал ранее, – это азартная игра против будущего, ориентация в контроле над будущим временем со стороны тех женщин, которые стали специалистами в вопросах интимности (в том смысле, в каком они теперь понимаются). В ранние периоды модернистского развития для многих женщин существовала почти неизбежная связь между любовью и браком. Но даже тогда, совершенно отдельно от предусмотрительных феминистских авторов, женщины де-факто использовали другие пути. Разделение между браком и его традиционными корнями во "внешних" факторах само по себе насаждалось гораздо сильнее женщинами, нежели мужчинами, которые могли найти в браке и семье главным образом убежище от экономического индивидуализма. Для мужчин освоение будущего, с точки зрения предвосхищаемой экономической карьеры, имело тенденцию давать ростки рассмотрения параллельной, но иной формы проведения времени, нежели та, которую предлагает романтическая любовь. Для них, во всяком случае, на поверхности, любовь оставалась ближе к amour passion.

Для Уэнди и Элен брак, когда они впервые вступали в него, уже был противоречивым, но также находился в пункте готовности к более высокому уровню рефлексивности. Тем не менее он оказался несвободен от своих внешних "якорей" и задавал иной статус для женщин как жен и матерей. Но даже в ранние периоды их жизни для них вопрос "найти мужчину" уже связывался с задачами и заботами, совершенно отличными от тех, которые стояли перед поколением их матерей. Женщины, подобные Уэнди и Элен, помогали подготовить путь для реструктуризации интимной жизни, за которой стоят полновесные проблемы, обсужденные нами в главе 1. Если девочки-подростки не говорят много о браке, то это не потому, что они успешно преодолели переход к будущему, отрицающему домашнее хозяйство, а потому, что они являются участницами того, чем реально выступает брак и другие формы закрытой личной связи, и вносят свой вклад в это. Они говорят скорее об отношениях, нежели о браке, и в этом они правы.

Понятие "отношения" (в оригинале – "relationship" – Прим. перев.), означающее тесную и продолжительную эмоциональную связь (в оригинале – "tie" – Прим. перев.) с другим человеком, вошло в общее употребление сравнительно недавно.

Чтобы внести ясность в то, что здесь поставлено на карту, мы можем попытаться описать это явление понятием чистые отношения (Anthony Giddens. Modernity and Self-Identity. Cambridge: Polity, 1991.).

Чистые отношения не имеют ничего общего с сексуальным пуританизмом – это скорее ограничительное, нежели описательное понятие. Оно относится к ситуации, где социальное отношение вводится ради самого себя, ради того, что может быть извлечено каждой личностью из поддерживаемой ассоциации с другим; и которое продолжается лишь до тех пор, пока обе стороны думают, что оно каждому из индивидов доставляет достаточно удовлетворения, чтобы оставаться в его рамках. Для большинства сексуально "нормальной" популяции любовь обычно связана с сексуальностью через брак; но теперь двое все в большей и большей степени оказываются связанными через чистые отношения. Брак – для многих, но никоим образом не для всех групп населения – во все возрастающей степени изменяет курс своего развития в направлении формы чистых отношений, со многими последствиями в грядущем. Чистые отношения – это, повторяем, часть родового реструктурирования интимности. Помимо гетеросексуального брака они возникают и в других контекстах сексуальности; они имеются в некоторых каузально соотносимых способах, параллельных развитию пластической сексуальности. Комплекс романтической любви помог пробить дорогу в области сексуальности чистым отношениям, но теперь сам он ослаблен некоторыми из тех факторов, которые он помогал создавать.

Из главы 4. Любовь, привязанность и чистые отношения

Романтическая любовь против любви - слияния

В нынешнюю эпоху идеалы романтической любви имеют тенденцию к фрагментации под давлением женской сексуальной эмансипации и автономии. Столкновение между комплексом романтической любви и чистыми отношениями принимает различные формы, каждая из которых имеет тенденцию становиться все более и более выставляемой на всеобщее обозрение как результат возрастающей институциональной рефлексивности. Романтическая любовь зависит от проективной идентификации amour passion – как средство, с помощью которого предполагаемые партнеры становятся привлекательными друг для друга и затем привязываются друг к другу. Здесь проекция создает ощущение полноты соединения с другим, несомненно, усиливаемое установлением различий между маскулинностью и женственностью, каждая из которых определяется с позиций антитезиса. Трактовки другого "известны" интуитивным образом. Тем не менее в других отношениях проективная идентификация идет поперек развития отношений, продолжение которых зависит от интимности. Открывание себя другому, условие того, что я называю любовью-слиянием (в оригинале – "confluent love" – Прим. перев.), в определенном смысле противостоит проективной идентификации, даже если такая идентификация иногда прокладывает тропинку для нее.

Любовь-слияние – это активная, неожиданная любовь, и поэтому она находится в дисгармонии с такими качествами комплекса романтической любви, как "навсегда", "ты и только ты". Сегодняшнее "разделяющееся и разводящееся" общество является здесь скорее результатом возникновения любви-слияния, нежели причиной его. Все большее количество сливающейся любви становится консолидированной в качестве реальной возможности, все большее количество открытий "особой личности" отходит на задний план и при этом во все большей степени принимаются в расчет "особые отношения".

В противоположность любви-слиянию романтическая любовь всегда оказывается несбалансированной с точки зрения гендера – как результат тех влияний, которые уже были обсуждены. Романтическая любовь в течение долгого времени обладала характерной чертой эгалитарности, внутренне присущей идее, что отношения проистекают скорее из эмоциональной вовлеченности двух людей, нежели из внешних социальных критериев. Однако де-факто романтическая любовь совершенно асимметрична с точки зрения власти. Потому что мечты женщин о романтической любви слишком часто приводят к неумолимому домашнему подчинению. Любовь-слияние предполагает равенство в эмоциональной отдаче и получении – и в тем большей степени, чем больше какая-либо конкретная связь приближается к прототипу чистых отношений. Здесь любовь развивается лишь до той же степени, что и интимность, до той степени, до которой каждый из партнеров готов раскрыть свои интересы и потребности другому и стать уязвимым со стороны этого другого. Замаскированная эмоциональная зависимость мужчин препятствовала их готовности и их способности быть ранимыми таким образом. Этос романтической любви в какой-то степени поддерживал эту ориентацию в том смысле, в каком желанный человек часто представлялся холодным и неприступным. Тем не менее, поскольку такая любовь растворяет те характеристики, которые раскрываются как фасад, здесь очевидно присутствует осознание эмоциональной ранимости мужчины.

Романтическая любовь – это сексуальная любовь, но она снимает скобки с понятия ars erotica (искусство эротики – Прим. перев.).

Сексуальное удовлетворение, особенно в фантазийной форме романа, как предполагается, гарантировано самой эротической силой, которую провоцирует романтическая любовь. Любовь-слияние на первое время вводит ars erotica в сердцевину брачной связи и делает достижение взаимного сексуального наслаждения ключевым элементом в связи, которая поддерживается или расторгается. Культивация сексуальных умений, способность давать и испытывать сексуальное удовлетворение со стороны обоих полов становится рефлексивно организованным через множество источников сексуальной информации, советов и обучения.

В не-западных культурах, как отмечалось ранее, ars erotica было в основном специальностью женщины и почти всегда ограничивалось в употреблении особыми группами; эротические искусства здесь культивировались конкубинами (Конкубина - наложница. "Конкубинат (лат. "concubinatus", от "con" - вместе и "cubo" - лежу, сожительствую), в римском праве фактическое сожительство мужчины и женщины с намерением установить брачные отношения". Советский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1980. С. 626. - Прим. перев), проститутками или членами малых религиозных общин.

Любовь-слияние развивается в качестве идеала в обществе, где почти каждый имеет возможность сексуально усовершенствоваться; и это предполагает исчезновение раскола между "респектабельными" женщинами и теми, кто каким-то образом находится за чертой ортодоксальной социальной жизни. В отличие от романтической любви любовь-слияние необязательно моногамна в смысле сексуальной эксклюзивности. Что удерживает чистые отношения, так это принятие со стороны каждого из партнеров, "впредь до дальнейшего уведомления", что каждый приобретает из этих отношений выгоду, достаточную для того, чтобы считать продолжение их стоящим делом. Здесь сексуальная эксклюзивность играет роль до той степени, до которой партнеры считают ее желательной или существенной.

Следует отметить еще одну важную противоположность между романтической любовью и любовью-слиянием: подобно чистым отношениям вообще, любовь-слияние не имеет особой связи с гетеросексуальностью. Идеи романа распространились и на гомосексуальную любовь и обладают определенной "покупательной способностью" на различия феминности/маскулинности, развиваемые однополыми партнерами. Я уже указывал, что романтическая любовь содержит в себе черты, которые имеют тенденцию преодолевать половые различия. Тем не менее комплекс романтической любви прямо ориентирован главным образом на гетеросексуальную пару. В то время как любовь-слияние – необязательно двуполая и, возможно, структурирована вокруг различия, которое предполагает модель чистых отношений, в которой центральным является знание характерных черт другого. Это версия любви, в которой сексуальность личности является одним из факторов, который оговаривается как часть связи.

Мне хотелось бы на время оставить в стороне вопрос о том, насколько далеко любовь-слияние на практике формирует сегодня часть любовных отношений. Потому что существуют и другие аспекты, и подразумеваемые смыслы чистых отношений, и их связи с самоидентичностью и личностной автономией, которые должны быть обсуждены в первую очередь. В таком обсуждении я достаточно часто – хотя и в критическом духе – беру в качестве своего гида терапевтические работы и самоучители. Не потому, что они предлагают правильные оценки изменений, оказывающих влияние на личную жизнь: большинство из них являются – во всяком случае, по своей сущности – практическими руководствами. Скорее они являются выражением процессов рефлексивности, которые они вычерчивают и помогают сформировать. Многие из них выступают также в качестве эмансипаторов: они указывают на те изменения, которые могли бы освободить индивидов от тех влияний, которые блокируют их автономное развитие. Они являются текстами нашего времени в сравнительном смысле со средневековыми руководствами по манерам, которые анализирует Норберт Элиас, или работами по этикету, которые использует Эрвин Гоффман в своих исследованиях порядка взаимодействия.

Из главы 6. Социологическое значение созависимости

Интимность, родство, родительство

Трансформация интимности относится и к сексу, и к гендеру, однако не ограничивается только ими – этот факт поддерживается тем тезисом, который я постараюсь позже развить несколько подробнее, о том, что проблема здесь заключается в базовом сдвиге этики личной жизни как целого. Подобно гендеру, родство когда-то рассматривалось как нечто данное естественным образом – ряд прав и обязанностей, которые создают биологические и брачные связи. Широко утверждалось, что родственные связи в значительной степени разрушаются с развитием современных институтов, которые оставили нуклеарную семью в великолепной изоляции. Не рассматривая этот вопрос в каких-либо подробностях, можно убедиться, что такой взгляд был ошибочным или, по меньшей мере, вводящим в заблуждение. В разделяющемся и разводящемся обществе нуклеарная семья порождает разнообразие новых родственных связей, ассоциирующихся, например, с так называемыми рекомбинантными (в оригинале – "recombinant" – Прим. перев.) семьями.

Однако природа этих связей изменяется по мере того, как они подвергаются большему, нежели прежде, воздействию переговорного процесса. Родственные отношения часто воспринимаются на считающейся само собой разумеющейся основе доверия. Теперь же само доверие становится предметом переговоров и сделок, равно как и привязанность, и сексуальные отношения.

Жанет Финч, анализируя нынешние родственные отношения, говорит о неком процессе "выработки" (Janet Finch. Family Obligations and Social Change. Cambridge: Polity, 1989. P. 194 - 211).

Людям приходится вырабатывать новые способы обращения с родственниками и при этом конструировать новую этику повседневной жизни. Она явно трактует этот процесс с точки зрения приверженности ("сommitment"; напомним, что это также может переводиться как "привязанность". – Прим. перев.).

Люди стремятся организовать свои родственные связи через "договорную приверженность", посредством которой они вырабатывают "вещи, которые надлежит делать" в отношении своих родственников в особых контекстных рамках. К примеру, индивид не решает, одалживать ли деньги своему шурину, поскольку в семье или более широком обществе это определено как своего рода обязанность; деньги одалживаются скорее потому, что личностью разработан определенный ряд приверженностей к другой личности, которые определяют такой поступок как правильный.

Насколько отличаются от такой ситуации отношения между родителями и детьми? Очевидно, что во взаимодействии взрослые-дети существует значительный дисбаланс власти, особенно в ранние годы детства. В свете этого факта можно было бы предполагать, что качество этой связи имеет мало отношения к обеспечению заботы, поскольку с обеих сторон существуют заданные социальные обязательства ограничивающего типа. И все же есть основания усомниться в том, насколько сильны сегодня такие обязательства в некоторых группах. Наилучший способ продемонстрировать это состоит в том, чтобы пройти "в обратном направлении" – от связей "родители-дети", которые носят отчетливо договорный характер, к характеристикам раннего детства. Многие родители сегодня являются приемными родителями, равно как и биологическими отцом и матерью. Приемные родители обычно принимают на себя определенные права и обязанности относительно детей, но эти права и обязанности являются сегодня обычно "договорными приверженностями" в том смысле, какой вкладывает в это понятие Финч, со стороны и родителей, и детей. Или возьмем случай таких обязанностей, которые предполагаются со стороны взрослых детей в отношении своих престарелых родителей. В некоторых обстоятельствах и культурных контекстах считается более или менее само собой разумеющимся, что родители могут рассчитывать на материальную и социальную поддержку своих детей. Но отчетливая тенденция развития состоит в том, что такая поддержка зависит от качества отношений, постепенно выходящих на первое место.

Нам кажется, что детерминирующее влияние могло бы быть описано как формирование кумулятивных привязанностей (Janet Finch. Family Obligations and Social Change. Cambridge: Polity, 1989. P. 204 - 205).

К примеру, в одном из исследований матерей и дочерей одна из респонденток говорит: "Моя мать и я жили вместе, потому что мы сами сделали такой выбор и любили друг друга... Мы разделяли общий дом, мы могли смеяться вместе... Я была независимой личностью, моя мать тоже. Я не просто ухаживала за ней, мы просто жили вместе" (J. Lewis and В. Meredith. Daughters Who Care. London: Routledge, 1988. P. 54).

Она чувствовала приверженность к тому, чтобы заботиться о своей матери, и это было результатом их долгой совместной истории; но не менее важным был здесь и элемент взаимной любви. Как указывает Финч, понятие кумулятивных привязанностей помогает нам понять, каким образом на протяжении времени для одного из детей становится совершенно "очевидной" необходимость заботы об одном или об обоих родителях, в то время как другой человек мог бы относиться к этому совершенно иначе (Janet Finch. Family Obligations and Social Change. Cambridge: Polity, 1989. P. 205.J. Lewis and В. Meredith. Daughters Who Care. London: Routledge, 1988. P. 54.).

Картина становится еще сложнее в случае отношений родителей с более младшими детьми. Родители не только гораздо более могущественны, чем очень маленькие дети; их аттитюды и поведение формируют личность и характер ребенка. Тем не менее определенно неправильно было бы полагать, что ребенок остается вне влияния мира чистых отношений. Изобретение материнства предзнаменовало и давало конкретные формы той идее, что мать должна развивать эмоциональную связь с ребенком, – идее, которая придает особый вес потребностям ребенка. Руководства по воспитанию детей, опубликованные в начале текущего столетия (напомним, что речь идет о Великобритании – Прим. перев.), советовали родителям не вступать в излишне теплые отношения со своими детьми – на том основании, что это может ослабить их авторитет. Позднее получил развитие тот взгляд, что родители должны поддерживать тесные эмоциональные связи с детьми, но в то же время осознавать необходимость автономии ребенка (Gadlin H. Child discipline and the pursuit of the self: an Historical interpretation, Advances in Child Development and Behaviour, vol. 12, 1978.Janet Finch. Family Obligations and Social Change. Cambridge: Polity, 1989. P. 205.).

Точно так же, как одни говорили о нарциссизме относительно позиции самости в современном обществе, другие предполагали, что взаимодействие родитель-ребенок движется ко все большей "дозволенности". Но это неадекватный ярлык относительно стремления разработать такие стратегии воспитания детей, которые были бы альтернативны тем, что имели место в прошлом. Это качество отношений, которое выходит на передний план, несет на себе акцент интимности, вытесняющей родительскую авторитарность. С обеих сторон возникает спрос на чувствительность и понимание (Gadlin H. Child discipline and the pursuit of the self: an Historical interpretation, Advances in Child Development and Behaviour, vol. 12, 1978. P. 75 - 82.).

Из главы 10. Интимность как демократия

Интимность как демократия

Демократизация частной сферы сегодня не только стоит на повестке дня, но и является подразумеваемым качеством всей личной жизни, которая проходит под эгидой чистых отношений. Поощрение демократии в публичном домене было первоначально в значительной мере мужским проектом, в котором женщины последовательно подвергались управлению – главным образом посредством их борьбы за участие в этом процессе. Демократизация личной жизни – это менее видимый процесс, в частности именно потому, что он не находит своего проявления на публичной арене, но он в то же время имеет более глубокий смысл. Это процесс, в котором женщины играют первичную роль, даже если достигаемые в результате выгоды открыты каждому.

Значение демократии

Прежде всего: хуже было бы начинать рассмотрение того, что демократия означает или могла бы означать, в ортодоксальном смысле этого слова. Существует немало дискуссий о специфически демократическом представительстве и так далее, но сам я не затрагиваю здесь этих проблем. Если сравнивать различные подходы к политической демократии, то, как показал Дэвид Хелд, большинство из них имеют определенные общие элементы (Я довольно близко следую мысли Хелда в первой части этой главы. См.: David Held. Models of Democracy. Cambridge: Polity, 1986.). Они озабочены тем, чтобы обеспечить "свободные и равные отношения" между индивидами таким образом, чтобы достичь следующих результатов.

Создание таких обстоятельств, в которых люди могут развивать свои потенциальные возможности и выражать свои разнообразные качества. Ключевое возражение здесь состоит в том, что каждый индивид должен уважать возможности других, равно как и свою способность изучать и поощрять их склонности.

Защита от произвольного использования политического авторитета и подавляющей власти. Это предполагает, что принимаемые решения могут в некотором смысле быть предметом сделки между теми, на кого они оказывают влияние, даже если они принимаются на основах соотношения большинства и меньшинства.

Включенность индивидов в детерминированные условия их объединения. Предварительное условие в этом случае состоит в том, что индивиды принимают аутентичный и резонный характер суждений других индивидов.

Распространение (в оригинале – "expansion" (экспансия) – Прим. перев.) экономической возможности разработки доступных ресурсов, включая сюда предположение, что индивиды избавлены от бремени физической нуждаемости.

Эти различные идеи связывает понятие автономии. Автономия означает способность индивидов быть само-рефлексивными и само-детерминируемыми: "обдумывать, судить, выбирать и действовать различными возможными способами действия" (David Held. Models of Democracy. Cambridge: Polity, 1986. P. 270..

Ясно, что в этом смысле автономия не могла бы развиваться в тех условиях, где политические права и обязанности были тесно связаны с традицией и фиксированными прерогативами собственности. По мере того как все они постепенно исчезали, становилось возможным и движение к автономии, рассматриваемой как нечто необходимое (то есть то, без чего невозможно обойтись – Прим. перев.).

Преобладающая забота о том, как индивиды могли бы наилучшим образом детерминировать и регулировать условия своей ассоциации, является характеристикой всех виртуально возможных интерпретаций современной демократии. Устремления, которые составляют тенденцию к автономии, могут быть резюмированы как генеральный принцип, "принцип автономии": "...индивиды должны быть свободны и равны в детерминации условий своей собственной жизни; то есть они должны наслаждаться равными правами (и, соответственно, равными возможностями) в определении структуры и пределов доступных им возможностей в той мере, в какой эта структура не отвергает права других" (Ibid. P. 271).

Демократия, следовательно, подразумевает не просто право быть свободным и равное саморазвитие, но также конституционное ограничение распределительной власти. "Свобода сильного" должна быть ограничена, но это не отрицание власти вообще, как это имеет место в случае анархизма. Власть оправдана до той степени, в какой она признает принцип автономии; другими словами, в той степени, в какой могут быть приведены доводы в пользу того, что согласие улучшит автономию теперь или в будущем. Конституционную власть можно понимать как имплицитный контракт, который имеет ту же форму, как и условия ассоциации, эксплицитно оговоренные между равными партнерами.

Вряд ли будет возможен принцип автономии без того, чтобы каким-то образом не оговорить условия ее реализации. Каковы эти условия? Одно из них состоит в том, что должно соблюдаться равенство в оказании влияния на результаты принятия решений – в политической сфере этого обычно добиваются с помощью правила "один человек – один голос". Выраженные предпочтения всех индивидов должны иметь равные ранги, а при направлении в определенные инстанции для квалификационной оценки каждый из них должен быть уверен в существовании справедливого арбитра. Столь же эффективным должно быть само участие: индивидам должны быть предоставлены средства для того, чтобы их голос был услышан.

Должна быть предоставлена трибуна для проведения свободной дискуссии. Демократия означает дискуссию, возможность использования "силы лучшего аргумента" для учета при определении решения (наиболее важными из которых являются решения политические). Демократический порядок обеспечивает существование институциональных организаций для посредничества, сделок и достижения компромисса там, где это необходимо. Проведение открытой дискуссии – это само по себе средство демократического образования: участие в дебатах с другими может привести к возникновению более просвещенного гражданства. В какой-то своей части это должно быть следствием расширения познавательных горизонтов индивида. Но это проистекает также из признания легитимного разнообразия – то есть плюрализма – и из повышения уровня эмоциональной образованности. Политически образованный участник диалога способен канализировать свои эмоции позитивным образом: скорее рассуждать, доказывая свои убеждения, нежели втягиваться в болезненные размышления через полемику или эмоциональную критику.

Следующей базовой характеристикой демократического образа правления является публичная подотчетность. В любой политической системе принятие политических решений часто должно разделяться с другими. Публичная дискуссия становится нормальной лишь в связи с определенными проблемами или при особом стечении обстоятельств. Однако принимаемые решения или разрабатываемая политика должны быть открыты взгляду общественности. Подотчетность никогда не может быть непрерывной, и потому должна идти в тандеме с доверием. Доверие, когда оно исходит от подотчетности и открытости, а также покровительствует им, является красной нитью, пронизывающей весь демократический порядок. Это – решающий компонент политической легитимности.

Институционализация принципа автономии означает точное определение прав и обязанностей, которые должны быть действительными, а не просто формальными. Права определяют привилегии, которые приходят вместе с членством в политической системе, но они указывают также на те обязанности, которые индивиды имеют vis-a-vis с любым другим и самим политическим порядком. Права являются сущностными формами уполномочивания; они обеспечивают механизмы. Обязанности определяют ту цену, которая должна быть уплачена за соответствующие права. В демократической политической системе права и обязанности являются предметом договора и никогда не могут просто предполагаться – в этом отношении они решающим образом отличаются от средневекового droit de seigneur ("право сеньора", напр., так называемое "право первой ночи" – Прим. перев.) или других прав, устанавливаемых просто в силу социальной позиции индивида. Права и обязанности, таким образом, должны стать центром непрерывного рефлексивного внимания.

Демократия, и это должно быть подчеркнуто, не есть одинаковость, как это часто утверждают ее критики. Она не является врагом плюрализма. Скорее, как предполагалось выше, принцип автономии поощряет различие – хотя он настаивает на том, что различие не должно быть наказуемым. Демократия – это враг привилегий, где привилегия определяется как удерживание прав или обладание благами, доступ к которым не является справедливым и равным для всех членов общины. Демократический порядок не подразумевает общий для всех процесс "снижения уровня", а обеспечивает развитие индивидуальности.

Идеалы – это не реальность. Насколько мог бы любой конкретный политический режим развить такой тип в полной мере, представляется неясным. В таком смысле в этих идеях присутствуют утопические элементы. С другой стороны, можно было бы также утверждать, что характерная тенденция развития современных обществ движется к их реализации. Другими словами, это качество утопизма сбалансировано ясным компонентом реализма (Anthony Giddens. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity, 1990. P. 154 - 158.).

Демократизация личной жизни

Возможность интимности означает обещание демократии: это та тема, которую я предполагал осветить в предыдущих главах. Структуральным источником этого обещания является возникновение чистых отношений не только в сфере сексуальности, но также в отношениях родители-дети и других формах родства и дружбы. Мы можем рассмотреть развитие этического аспекта демократического личностного порядка, который в сексуальных отношениях и других личностных доменах соответствует модели любви-слияния.

Как и в публичной сфере, дистанция между идеалами и реальностью в интимной жизни бывает довольно значительной. В частности, на арене гетеросексуальных отношений, как указывалось в предыдущих главах, существуют источники напряженности. На этом пути стоят глубокие психологические, равно как и экономические, различия между полами. И все же утопизм здесь опять же без труда может быть компенсирован реализмом. Те изменения, которые помогли трансформировать личностное окружение действия, уже основательно продвинуты и имеют тенденцию к реализации демократических качеств.

Принцип автономии дает путеводную нить и наиболее важный сущностный компонент этих процессов. В сфере личной жизни автономия означает успешную реализацию рефлексивного проекта самости – условия отношений с другими эгалитарным образом. Рефлексивный проект самости должен быть разработан таким образом, чтобы позволить автономию относительно прошлого, что, в свою очередь, облегчит колонизацию будущего. Представляемая подобным образом само-автономия допускает такое уважение к возможностям других, которое является внутренне присущим для демократического порядка. Именно таким образом способен обращаться с другими автономный индивид, который осознает, что развитие их потенциальных возможностей не является угрозой для него. Автономия помогает также обеспечить личные границы, требуемые для успешного управления отношениями. Такие границы переступаются всякий раз, когда одна личность использует другую как средство разыгрывания старых психологических диспозиций, или там, где выстраивается взаимное принуждение, как это бывает в случае созависимости.

Второе и третье условия демократии, отмеченные выше, имеют прямое отношение к демократизации личной жизни. Насильственные и оскорбительные отношения являются весьма обычным делом в сексуальном домене, а также между взрослыми и детьми. По большей части это насилие исходит от мужчин и направлено против тех, кто слабее их. В качестве эмансипирующего идеала демократии запрет насилия имеет базовую важность. Однако подавляющие воздействия в отношениях, очевидно, могут принимать и иные формы, нежели физическое насилие. Индивиды, к примеру, могут быть склонны к тому, чтобы предпринимать эмоциональные или вербальные оскорбления друг друга. Избежание эмоционального оскорбления – это, возможно, наиболее трудный аспект уравнивания власти в отношениях; но руководящим принципом здесь является явное уважение независимых взглядов и личностных черт другого. "Без уважения, – как утверждает одно из руководств в области интимности, – уши становятся глухими, аттитюды раздражительными, и постепенно вы перестаете понимать, что же вы делаете, продолжая жить с кем-то настолько некомпетентным, глупым, ненадежным, бесчувственным, уродливым, вонючим, неопрятным... Это заставляет вас удивляться, почему же вы выбрали своего партнера. Я, должно быть, выжил из ума" (С. Edward Crowther. Intimacy. Strategies for Successful Relationships. New York: Dell, 1988. P. 45.)>.

"Включенность индивидов в определение условий своей ассоциации" – это положение служит примером идеалов чистых отношений. Оно выражает первичное различие между традиционным и нынешним браком и касается сердцевины демократических возможностей трансформации интимности. Оно, конечно, применимо не только к инициации отношений, но и к присущей им рефлексивности на всем ее протяжении или их прекращению. Не только уважение к другому, но и открытость самой этой личности – вот что требуется для принятия этого критерия. Индивид, чьи подлинные намерения скрыты от партнера, не может предложить тех качеств, которые необходимы для кооперативной детерминации условий отношений. Любой и каждый терапевтический текст по проблемам взаимоотношений продемонстрирует, почему оскорбление другого – в качестве скорее средства коммуникации, нежели эмоциональной разрядки, – выступает ограничивающим фактором демократически упорядоченного взаимодействия.

Права и обязанности: как я пытался прояснить, в какой-то степени они определяют то, чем в действительности является интимность. Интимность следует понимать не как интеракциональное описание, а как кластер прерогатив и ответственности, которые определяют планы (в оригинале "agendas" – Прим. перев.) практической деятельности. Важность прав как средства достижения интимности можно легко понять из борьбы женщин за достижение равного статуса в браке. Возьмем один лишь пример – право женщины на инициативу в разводе, которое выглядит только негативной санкцией, в действительности имеет основной уравновешивающий эффект. Его уравновешивающие последствия делают больше, нежели предоставление возможности спасения от подавляющих отношений. Они ограничивают способность мужа насаждать свое превосходство и, благодаря этому, вносят свой вклад в перевод подавляющей власти в эгалитарную коммуникацию.

Никаких прав без обязанностей – эта элементарная заповедь политической демократии применима также к сфере чистых отношений. Права помогают устранить власть произвола лишь в той мере, в какой они несут ответственность по отношению к другим, которые приводят привилегии в равновесие с обязанностями. В отношениях, как и везде, с обязанностями следует обращаться как с доступными пересмотру в свете договоров, заключаемых в их рамках.

А как насчет подотчетности и ее связи с властью? И подотчетность, и власть – там, где она существует, – в чистых отношениях глубоко связаны с доверием. Доверие без подотчетности становится, вероятно, односторонним, то есть незаметно переходит в зависимость; подотчетность без доверия невозможна, потому что оно будет означать непрерывный испытующий взгляд на мотивы и действия другого. Доверие влечет за собой ощущение надежности другого – в соответствии с "кредитом", который не требует непрерывного аудита, но который может быть сделан открытым для периодической инспекции, если это необходимо. Быть оцениваемым как заслуживающий доверия со стороны другого – это признание личностной целостности, но в эгалитарной обстановке такая целостность означает также открытые причины для действий, если к ним взывают, и фактически – для любых действий, которые оказывают влияние на жизнь другого.

Власть в чистых отношениях между взрослыми существует как "специализация", где одна личность обладает специально развитыми способностями, которых недостает другому. Здесь нельзя говорить о власти над другим в том же смысле, как в отношениях взрослые-дети, особенно в тех случаях, когда в эти отношения включены очень маленькие дети. Могут ли быть демократичными отношения между родителем и очень маленьким ребенком? Это может и должно быть именно в том смысле, как это справедливо для демократического политического порядка (Allison James and Alan Prout. Constructing and Reconstructing Childhood. - Basingstoke: Falmer, 1990. "Новая парадигма", которую предлагают Джеймс и Праут для изучения детства, близко соотносится с развиваемыми здесь идеями.).

Другими словами, это право ребенка на то, чтобы с ним обращались как с предположительно равным взрослым. Действия, относительно которых нельзя прямо договориться с ребенком, поскольку он слишком молод, чтобы осознавать их последствия, должны быть доступны оценке с сопоставлением фактов. Предположение состоит в том, что соглашение могло бы быть достигнуто и доверие могло бы поддерживаться, если бы дети были в достаточной степени автономны, чтобы развернуть аргументацию на равной со взрослыми основе. <...>

Какое отношение имеют демократические нормы к самому по себе сексуальному опыту? Это суть вопроса сексуальной эмансипации. В сущности, такие нормы отлучают сексуальность от распределительной власти, помимо всего прочего – от власти фаллоса. Демократия, подразумеваемая в трансформации интимности, включает в себя "радикальный плюрализм", но также и превосходит его. Для сексуальной активности не устанавливается никаких пределов, кроме тех, что вызваны обобщением принципа автономии и договорных норм чистых отношений. Сексуальная эмансипация состоит в объединении пластической сексуальности с рефлексивным проектом самости. Поэтому нет необходимости, например, накладывать запрет на эпизодическую сексуальность, коль скоро всеми сторонами поддерживаются принцип автономии и другие соотносящиеся нормы. С другой стороны, там, где такая сексуальность тайно или как-то иначе используется как способ эксплуататорского господства, или там, где она выражает подавление, она не достигает идеала эмансипации.

Политическая демократия подразумевает, что индивиды располагают ресурсами, достаточными для того, чтобы автономным образом участвовать в демократическом процессе. То же самое применимо и к сфере чистых отношений, хотя здесь, как и в случае с политикой, важно избегать экономического редукционизма. Демократические устремления не означают равенства ресурсов, но они явственно развиваются в этом направлении. Они включают в рамки хартии о правах и ресурсы, оговариваемые как определяющую часть отношений. Важность этого предписания в рамках гетеросексуальных отношений весьма очевидна, будучи задаваемой неравенством в экономических ресурсах, доступных мужчинам и женщинам, и в ответственности за уход за детьми и за домашнюю работу. Демократическая модель предполагает равенство в этих областях; целью, однако, будет не столько обязательный паритет, сколько справедливая организация, оговариваемая в соответствии с принципом автономии. Будет оговариваться определенный баланс задач и вознаграждений, который каждый найдет приемлемым для себя. Может устанавливаться разделение труда, но не просто наследуемое на основе предустановленных критериев или налагаемое неравенством экономических ресурсов, привносимых в отношения.

В более широком обществе существуют структурные условия, которые проникают в сердцевину чистых отношений; и наоборот, то, каким именно образом упорядочиваются такие отношения, имеет свои последствия для более широкого социального порядка. Демократизация в публичной сфере, и не только на уровне национального государства, обеспечивает сущностные условия для демократизации личных отношений. Но применимо и обратное. Продвижение само-автономии в чистых отношениях наполнено подразумеваемыми смыслами для демократической практики в более широкой общине.




База данных ФОМ >  >  > Социология > Отрывки из книги Э. Гидденса "Трансформация Интимности"