|
Результаты недавно опубликованных опросов ФОМ об отношении россиян к США и странам Западной Европы позволили социологам Фонда сделать вывод о неосновательности распространенных представлений о доминировании антизападных или антиамериканских настроений в российском обществе. Вывод это вряд ли может вызвать какие-то сомнения: так, 83% опрошенных в марте 2001 г. выступают за развитие партнерских отношений или с Евросоюзом, или с США, или с тем и другими одновременно; 32% в мае того же года заявили, что относятся хорошо к Америке (относящихся к ней плохо – почти в два раза меньше).(Поле мнений. Доминанты. 2001. № 10. С. И-2, И-10; Поле мнений. Дайджест результатов исследований. 2001. Вып. 9. С. 37, 46.)
Однако очевидно, что оценочные суждения такого рода – при всей их значимости как агрегированного показателя геополитических взглядов и предпочтений россиян – не могут раскрыть всей полноты и сложности динамики образа 'Запада' в российском сознании.
Эта сложность обусловлена 'весом' и внутренней разнородностью той смысловой нагрузки, которую несет в себе этот образ. В нем присутствуют как 'архетипические' слои (исторически восходящие к первым – петровским – попыткам 'вестернизации' России), так и сегодняшняя злободневная экономическая и политическая проблематика, как ценностно-эмоциональная составляющая национального самосознания, так и прагматическая политическая рефлексия. Образ 'Запада' тесно связан и с коренными для жизни страны роковыми вопросами 'Что делать?', 'Куда идти России?', и с поиском основ национальной цивилизационной идентичности в эпоху глобализации. И, наконец, в нем отражены конфликтующие интересы и ориентации уже сформировавшихся и еще только формирующихся социальных групп российского общества – элитарных и массовых.
Столь сложная, гетерогенная структура позиций российского социума по отношению к западному миру делает невозможным анализ этих позиций без выделения хотя бы основных проблемных составляющих. В первом, достаточно грубом приближении таких составляющих может быть названо две. Первую можно условно определить как внешнеполитическую. Она представляет собой комплекс представлений, эмоций, аспираций, порожденных проблемой места и политической роли России в современном мире, – проблемой, переживаемой в стране весьма остро и болезненно, что обусловлено особо сильным воздействием на сознание наших сограждан таких фактов, как поражение в 'холодной войне', распад Советского Союза и блока стран Варшавского договора, резкое ослабление военно-политической мощи России (в сравнении с советским периодом), продвижение НАТО к российским границам, возрастающий гегемонизм США и НАТО на мировой арене и особенно в юго-восточной части Европы, что проявилось в ходе югославских событий. Динамика внешнеполитической составляющей образа 'Запада' определялась переходом от порожденных горбачевской перестройкой и началом ельцинского правления надежд на вхождение посттоталитарной России 'на равных' в клуб демократических развитых стран к краху подобных ожиданий ввиду неготовности как российского общества, так и западных стран к осуществлению такого сценария.
Многочисленные иллюзии, старые и новые мифы и фобии, пробужденные этой динамикой, правильно было бы рассматривать как реакцию на объективную ситуацию, ставящую перед российской внешней политикой трудноразрешимую дилемму. Стране одновременно грозит и опасность скатывания к губительной для нее изоляции от наиболее развитой технико-экономически и социально-политически части мира, и опасность утратить возможности отстаивать свои интересы на мировой арене, играть какую-либо самостоятельную роль в формировании того нового мирового порядка, который возникает в результате глобализации. Как пройти между Сциллой националистического изоляционизма и Харибдой зависимости и беззащитности, как одновременно развивать партнерство и сотрудничество с Западом и избежать подчинения его гегемонии? Трудность сочетания этих императивов порождает многочисленные колебания российской внешней политики и (во многом стимулируемые ими) колебания, противоречия и расколы общественного сознания.
Если внешнеполитическая составляющая образа 'Запада' соотносится в основном с конкретно-исторической ситуацией, возникшей в результате окончания 'холодной войны', то вторая – с гораздо более глубинной и долговременной проблематикой цивилизационного самоопределения России. Она – в отличие от первой, обосновывающей ту или иную линию поведения нашей страны в мире, – органически связана с проблемой, какой быть самой России, чем ей отличаться и чем походить на общества западной цивилизации. Поэтому эту составляющую можно было бы назвать экзистенциальной. Образ 'Запада', формируемый в ее рамках, в сущности служит ответу на вопрос: в какой мере западное общество с присущими ему экономическими, социальными, культурно-ценностными и институционально-политическими структурами может или не может служить 'моделью', примером для России в очередной судьбоносный момент выбора ею своего пути?
Источником экзистенциальной составляющей является не только опыт краха 'реального социализма' и постсоциалистических реформ, но и 'архетипические', формировавшиеся в течение веков структурные основы национального самосознания. Издавна его характеризует интенсивное, эмоционально-напряженное восприятие Запада: формула 'Москва – третий Рим' определила русскую историю как последнее звено в историческом движении, начатом на Западе, и как бы предвосхитила в этом плане другую формулу: 'СССР – центр и база мировой революции'. От Петра I до Сталина и Хрущева в российском менталитете явно или неявно присутствует приоритетная цель: догнать и перегнать Запад. Положение России как страны догоняющего развития порождало метания русского сознания как бы между двумя полюсами: один – восхищение Западом, зависть, стремление к подражанию, второй – столь же или еще более эмоциональное отторжение западного опыта во имя 'умом не постижимой' российской самобытности. Комплекс неполноценности психологически вытеснялся комплексом превосходства (по принципу 'зелен виноград') (Подробнее см.: Дилигенский Г.Г. Российские архетипы и современность // Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии. М., 1997. С. 273-279.).
Обе составляющие образа 'Запада' взаимосвязаны и в то же время относительно автономны. Их, так сказать, гармоническое единство было особенно характерным для первого этапа либеральных реформ: предполагалось, что коль скоро Россия стремится стать обществом западного типа, она должна быть вместе с Западом на внешнеполитической арене. С ухудшением российско-американских и российско-НАТОвских отношений эта связь нарушилась. Образ Запада как союзника и партнера 'потускнел', но ориентация на западную модель проявила себя как относительно самостоятельная и достаточно устойчивая установка части российского социума. В недавних опросах ФОМ эта установка выразилась в разделяемом почти половиной респондентов (48%) мнении о более справедливом устройстве американского общества по сравнению с российским. Противоположную точку зрения высказали почти в три раза меньше опрошенных – 17%. Как справедливо отмечает, комментируя эти данные, Г. Кертман, 'хотя наши сограждане... склонны негативно оценивать поведение США на мировой арене вообще и их курс в отношении России в частности', большинство из них предпочитает 'не рассматривать США сквозь призму российско-американских отношений', и 'представление о едва ли не безраздельном господстве антиамериканизма в массовом сознании является глубоко ошибочным' (ФОМ. Поле мнений. Дайджест... 2001. Вып. 09. С. 46, 48.).
Очевидно, адекватное понимание образа Запада в российском сознании требует уяснения как особенностей содержания и динамики каждой из его составляющих, так и их взаимосвязи.
Вернемся к внешнеполитической компоненте. В ее рамках в течение большей части 1990-х и вплоть до начала 2000-х гг. в российском обществе или усиливался, или стабилизировался антизападнический, особенно антиамериканский комплекс. В его основе – чувство национального унижения, испытываемое из-за ослабления позиций России (по сравнению с доперестроечным СССР) на международной арене. Содержательное наполнение этого комплекса – представления о нелюбви Запада к России, о враждебности западной политики российским интересам, а то и (в крайнем своем проявлении) о западном заговоре против нашей страны, и в то же время представления об унизительной зависимости России от Запада. Опираясь на факты актуальной действительности, массовое сознание как бы мобилизует и несколько отошедшие ранее на задний план советские антизападные стереотипы, и более старые 'архетипические' националистические установки.
В 1994 г. 42% опрошенных россиян согласилось с мнением о том, что 'Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства, нам и сейчас никто не желает добра'. В июле 1996 г. четверть участников общероссийского опроса полагали: 'Россия живет плохо потому, что это выгодно западным странам' ( ВЦИОМ. Мониторинг. 1997. № 1. С. 12; 1997. № 2. С. 21.). В 1999 г. 71%-75% респондентов считали, что Россия в своих решениях и действиях слишком зависит от западных стран ( ФОМ-Инфо. 1999. № 45.). С 1990 по 1993 гг. с 48% до 73% увеличилось число полагавших, что России угрожает распродажа национальных богатств иностранцам (ВЦИОМ. Мониторинг. 1994. № 1. С. 16.). В 1997 г. половина опрошенных считали ведущие страны Запада противниками России, а более трети были уверены, что существует угроза военного нападения на Россию. В 1998 г. в международный заговор против России верила (полностью или частично) треть опрошенных (Современное российское общество: переходный период. М.: Институт социологии РАН; Центр социо-экспресс, 1998. С. 22.).
Можно ли рассматривать антизападные настроения, представления и фобии как определенный 'наказ' российского общества (точнее – большей или меньшей его части) властвующим политикам? Означают ли они стремление вернуться к политике конфронтации, глобального противостояния, милитаризма времен 'холодной войны'? Поскольку речь идет о большинстве россиян, испытывающих подобные настроения, правильным скорее представляется отрицательный ответ. Особенно показательной в этом отношении является реакция общественного мнения на НАТОвскую агрессию против Югославии в 1999 году.
На первый взгляд, эта реакция могла показаться беспрецедентно резкой, означающей коренной перелом в отношении наших сограждан к западным странам, особенно к США. Доля опрошенных, хорошо относящихся к США, уменьшилась после начала бомбардировок Югославии с 57% до 14%, а относящихся плохо – увеличилась с 28% до 72%. Усилились антизападные фобии: по сравнению с 1997 г. доля полагающих, что у России есть внешние враги, способные развязать против нее войну, увеличилась с 44% до 73%, а доля считающих таким врагом США возросла с трети до половины. В апреле 1999 г. 70% опрошенных утверждали, что акция НАТО в Югославии является прямой угрозой для безопасности России (ФОМ-Инфо. 1999. № 12, 42, 44, 48.).
Этот взрыв антизападных настроений, казалось бы, подталкивал руководство страны принять самые жесткие конфронтационные решения. Однако в действительности дело обстояло совсем не так: конфронтационные эмоции российского общества наталкивались на четкие социально-психологические границы, определяемые стремлением любой ценой избежать риска военного конфликта с Западом. После начала бомбардировок Югославии 86% опрошенных полагали, что России ни в коем случае нельзя дать втянуть себя в военный конфликт с НАТО. Противоположное мнение выразили всего 8% респондентов. Только 13% россиян поддержали идею поставки вооружений Югославии, 4% – отправку добровольцев в эту страну, 3% – разрыв дипломатических отношений с ведущими странами НАТО (ФОМ-Инфо. 1999. № 12, 42, 44, 48). В дальнейшем вполне обнаружился во многом конъюнктурный характер реакций на югославские события. По мере развития ситуации и повышения уровня информированности россиян о происходящем в Югославии увеличивался удельный вес более взвешенных оценок. Так, с апреля по июнь 1999 г. с 63% до 49% уменьшилась доля респондентов, возлагавших вину за конфликт главным образом на НАТО, с 70% до 64% – доля считавших, что действия НАТО угрожают безопасности России ( ФОМ-Инфо. 1999. № 52). Более того, даже в разгар конфликта вокруг Югославии 59% опрошенных (в том числе половина прокоммунистически ориентированных избирателей) против 26% высказывались за укрепление отношений с США. После окончания войны в Югославии 45% (в том числе 39% электората Г. Зюганова) против 32% считали, что России следует укреплять свое сотрудничество со странами НАТО, а 44% против 30% полагали, что отношения России с этими странами постепенно наладятся. При этом лишь каждый третий сторонник сотрудничества считал, что Россия должна в то же время предпринимать оборонительные меры против военной угрозы со стороны НАТО, еще меньше – 19% – выступали за наращивание военной мощи России, и 14% поддерживали идею создания коалиции государств, направленной против НАТО (ФОМ-Инфо. 1999. № 53, 57).
За два года, прошедшие с момента международного кризиса, вызванного событиями вокруг Югославии, ни в политике США и НАТО, ни в отношениях между Россией и Западом не произошло каких-либо сдвигов, способных подтвердить надежды на серьезное улучшение ситуации. В течение этого времени продолжало осуществляться расширение НАТО на Восток, обострился конфликт между Россией и западными странами в связи с возобновлением военных действий в Чечне, были озвучены неприемлемые для России планы новой американской Администрации, направленные на создание национальной системы ПРО и отказа от договора 1972 г., провозглашена линия на ужесточение политики Вашингтона по отношению к России, действия НАТО в Косово и Македонии вновь подтвердили, что альянс игнорирует российские позиции по проблемам бывшей Югославии. Весьма примечательно, что в этих условиях в российском общественном мнении устойчиво продолжали преобладать ориентация на укрепление партнерских отношений с западными странами, а негативное отношение к Западу, в том числе к США, столь же устойчиво оставалось, как мы видели, маргинальной позицией по сравнению с преобладающим нейтральным и позитивным отношением. Если сравнить результаты опросов 2001 г. (См.: Поле мнений. Доминанты. 2001. № 10. С. И-2; Поле мнений. Дайджест... 2001. Вып. 09) с данными периода до югославского кризиса 1999 г., можно констатировать уменьшение доли как позитивных, так и негативных позиций в отношении США и рост удельного веса позиций индифферентных (44% опрошенных). По-видимому, это свидетельствует об ослаблении эмоциональной составляющей во внешнеполитических установках россиян и усилении прагматического подхода к отношениям с Западом: эмоциональная индифферентность психологически наиболее благоприятна для подобного рационально-прагматического, взвешенного восприятия.
Суть этого прагматизма можно определить примерно так: хотя Запад и особенно Америка, возможно, угрожают интересам России, данную угрозу, учитывая реальное соотношение сил, лучше попытаться устранить, заинтересовав Запад во взаимовыгодном сотрудничестве с Россией, чем обрекать себя на разорительное и рискованное военно-политическое противостояние.
Такого рода прагматическая ориентация, очевидно, предполагает наличие соответствующих ей представлений как об интересах Запада, так и о приоритетах российской политической стратегии, о соотношении в ней 'внутренних' и 'внешних' задач. Такие представления действительно широко распространены в российском обществе. Так, по данным недавнего опроса РНИСиНП, 45% респондентов считают, что Запад сохраняет интерес к интеграции России в мировое сообщество (противоположной в сущности позиции, согласно которой Запад стремится лишь к ослаблению России, придерживается 54% (Известия. 2001. 30 июня. С. 4.)). В 1998 г. на вопрос, что должна делать Россия, чтобы укрепить свой престиж в мире, 76,3% респондентов ответили 'добиться экономического подъема' и только 10,6% – 'крепить свою военную мощь'(Современное российское общество... С. 21.)).
Несомненно, в российском обществе – и это легко подтвердить данными опросов – имеются как люди и группы, занимающие последовательно прагматическую антиконфронтационную и антимилитаристскую, а то и откровенно прозападную позицию, так и такие, кто откровенно враждебен к Западу. Однако сторонники крайних точек зрения все же находятся в меньшинстве. Большинство, по всей видимости, сочетает недоверие к Западу, представление о его большей или меньшей враждебности к России с надеждой на развитие сотруднических отношений с ним. Психологически такое противоречивое сочетание объяснимо: к недоверию подталкивает уязвленное чувство национального самолюбия, подпитываемое реальными фактами западной политики, к прагматизму – представления о возможностях и интересах России. Эмоции как бы не стыкуются с рациональной рефлексией, располагаются на разных с ней плоскостях.
Если попытаться перевести это сочетание в плоскость практической внешней политики, становится очевидной неравновесность эмоциональной и прагматической компонент внешнеполитических устремлений россиян. Если прагматизм может быть воплощен в определенную внешнеполитическую стратегию, нацеленную на сближение с Западом, и поиски компромисса по спорным проблемам, то эмоциональное антизападничество (сдерживаемое, как мы видели, страхом военной конфронтации) внятного выхода во внешнеполитическую практику не имеет. Как, например, можно практически воплотить мнение, высказанное и поддержанное 28,9% респондентов в ответ на вопрос о желательной реакции России на расширение НАТО: 'занять жесткую неуступчивую позицию'? (Известия. 2001. 30 июня. С. 4.) Как будто кто-нибудь из участников этого процесса нуждается в согласии Кремля!
Для эмоционального 'антизападничества' важны прежде всего не действия, а поза, позволяющая 'сохранить лицо'. Характерно, что в отзывах участников ДФГ ФОМа о встрече В. Путина с Д. Бушем в Словении многие оценки поведения российского Президента – как положительные, так и отрицательные – строились именно по этому критерию ('показал себя как истинный россиянин, за которым стоит народ большой страны', 'показал, что Россия не пойдет на поводу у США', 'Путин пляшет перед Бушем...') (Поле мнений. Доминанты. 2001. № 23. С. 3-14, 3-16, 3-17.). 'Показал' силу или слабость (а не 'сделал', 'добился или не добился') – стиль общения, манера держаться как бы признается главной или единственно возможной задачей лидера в отстаивании достоинства страны.
Эмоционально-рациональная дихотомия – явление более или менее нормальное для массового сознания, чего не скажешь о внешнеполитическом курсе государства. Между тем российская внешняя политика нередко воспроизводит эту дихотомию – колеблется между серьезными попытками нащупать решения сложных проблем, избегая конфронтации, и эмоциональными всплесками: например, угрозой принятия 'адекватных мер' в ответ на не нравящиеся действия западных партнеров и т.п.
Образ национального лидера как защитника интересов и достоинства страны на международной арене, несомненно, оказывает значительное влияние на рейтинг, с чем не может не считаться Президент России. При этом по понятным причинам особенно важны для него позиции бюрократической, политической и экономической элит. В России внешнеполитические позиции этих элит, как показывают данные ФОМ и РНИСиНП, лишь немногим отличаются от массовых. Так, в опросах ФОМ по двум ключевым аспектам восприятия США – 'общее отношение к Америке' и 'мнение о справедливости или несправедливости устройства американского общества' – у респондентов общероссийского опроса баланс положительных и отрицательных оценок (в пользу первых) равен 1,8, а у представителей региональных элит – 2,2. Близость взглядов массовых слоев и федеральных политических элит отмечается в исследовании РНИСиНП (Поле мнений. Дайджест... 2001. Вып. 09. С. 37, 39, 41, 42; Известия. Там же.).
Несомненно, внешняя политика любой демократической страны вырабатывается с учетом общественного мнения. Но вместе с тем проводящая ее власть имеет – особенно в данной сфере – мощные рычаги влияния на общественное мнение. Например, опасения, вызванные в российском обществе американскими планами создания новой системы ПРО, стимулируются не столько знанием предмета, сколько крайне негативной, алармистской позицией военных и российского руководства. Между тем существуют весьма солидно обоснованные экспертные оценки, в соответствии с которыми эту систему вообще вряд ли удастся создать в задуманном виде, а сама ее идея возникла не в силу каких-либо серьезных военно-силовых соображений, а под влиянием американского общественного мнения, напуганного расползанием ядерного оружия по планете и требующего от своего правительства гарантий защиты от нападения каких-либо экстремистских групп или режимов. Возможны, конечно, и иные суждения. Но, может быть, стоило вначале тщательно изучить и понять мотивы американской Администрации и уже на этой основе в процессе переговоров искать оптимальные решения проблемы. Хотя бы для того, чтобы не столкнуться – если американцы все же начнут создавать ПРО и выйдут из договора 1972 г. – с еще одним внешнеполитическим поражением...
Вопрос 'Чего хочет партнер?' вообще представляется ключевым для выработки внешнеполитического курса. Отсутствие ясного понимания этого вопроса обеими сторонами – одна из главных причин трудностей и колебаний в развитии российско-американских и российско-НАТОвских отношений. Россия для западного истеблишмента и социума – непредсказуемая страна, и эта непредсказуемость питает многообразие тенденций в отношении к ней – от ориентированных на помощь и сотрудничество (выраженных, например, в позициях Дж. Сороса) до жестко антироссийских в духе З. Бжезинского и Г. Киссинджера. А это многообразие, в свою очередь, способствует весьма неоднозначному восприятию американо-НАТОвской политики в российском обществе. Внешняя политика – это всегда взаимодействие, и непредсказуемость поведения одной стороны для другой действует как фактор, усиливающий колебания ее политики и тем самым – ее собственную непредсказуемость. Взаимная непредсказуемость, таким образом, обладает способностью к расширенному самовоспроизводству, дестабилизируя тем самым двусторонние отношения, лишая их какой-либо определенности. Выход из этого порочного круга возможен только на путях формирования как в истеблишменте, так и в общественном мнении обеих сторон максимально реалистического образа партнера, отображающего баланс различных присущих ему политических интересов и тенденций.
В современном российском сознании образ 'Запада' расколот. Он распадается в сущности на ряд не совпадающих друг с другом образов. О расхождении между внешнеполитическим и экзистенциональным образами уже говорилось выше. Другой раскол, частично накладывающийся на первый, – между образом Запада (или НАТО) в целом и образами отдельных западных стран, которые воспринимаются в большинстве своем не как части этого целого, а скорее как не связанные с ним самостоятельные субстанции. Опросы, проведенные в рамках Геопроекта ФОМ, показывают, что в отношении россиян к западноевропейским странам и Японии, к их народам положительные оценки и ассоциации преобладают над отрицательными и семантически обозначают иные реалии, чем те, которые идентифицируются с обобщенным понятием 'Запад'. В основном это экономические, технические, культурные, спортивные достижения соответствующих стран, черты национального характера, высокий уровень жизни, имена наиболее известных политиков, звезд кино и эстрады. На страновом уровне проявляется скорее 'модельный' (экзистенциональный), чем внешнеполитический образ Запада.
Несколько иначе конструируется образ США. В нем тоже присутствуют названные черты 'модельности' (кто, что нравится и воспринимается как образец), но мотивы отчужденности и антагонизма звучат заметно отчетливее, чем применительно к другим странам. Во-первых, на США в первую очередь переносятся негативные черты Запада как носителя внешнеполитической угрозы, во-вторых, образ Штатов нагружается всеми унаследованными от советской идеологии стереотипными определениями капитализма как 'царства чистогана', бездуховности, принципа 'человек человеку волк' и т.д., и т.п. (эта особенность ярко проявилась в опросе ФОМ, посвященном американскому образу жизни (См.: Поле мнений. Доминанты. 2001. № 6, 9, 12, 19, 20, 23; Поле мнений. Дайджест... 2001. Вып. 09.)).
Эти различия в образах США и других развитых стран, разумеется, объясняются ролью Штатов в мировой политике: 'Запад' в качестве глобальной угрозы и НАТО с ее предполагаемыми агрессивными и гегемонистскими устремлениями отождествляются прежде всего с Америкой, а Западная Европа в целом, и тем более – отдельные западноевропейские страны, рассматриваются в качестве 'носителей угрозы' только в связке с США и НАТО и теряют такое качество, если эта связка выводится за рамки обсуждаемой проблемы. Как показывают опросы ФОМ, если образы США и 'Запада' (НАТО) в восприятии россиян во многом схожи, то образы Западной Европы и отдельных стран этого региона резко отличаются от того и другого.
В марте 2001 г., отвечая на вопрос ФОМ: 'Если говорить в целом, то к кому Вы относитесь лучше – к европейцам или к американцам?', европейцев назвали 51% респондентов, американцев – почти в 5 раз меньше (11%). Утверждали, что для России важнее развитие партнерских отношений с Евросоюзом, чем с США, 45% (10% отдавали приоритет отношениям с США, и 28% полагали, что отношения с Америкой и Европой важны в равной мере). При этом большинство опрошенных (59%) считали, что Россия должна стремиться стать членом Евросоюза, и 50% полагали, что образ жизни, культура и ценности жителей США и Западной Европы очень сильно отличаются друг от друга (не видели значительных различий 30%)(См.: Поле мнений. Доминанты. 2001. № 10. С. И-1, И-2.).
Эту европейскую ориентацию российского сознания вряд ли правильно объяснять только внешнеполитическими представлениями россиян (США, в отличие от Западной Европы, – антагонист России), географической близостью, культурными и историческими реминисценциями. Не меньшее значение имеет здесь экзистенциальная составляющая образа Запада: в ее рамках западный опыт достаточно четко дифференцируется на американский и европейский, и последний признается значительно более адекватным потребностям и запросам российского социума. В 1998 г. отвечая на вопрос ФОМ 'Какая страна, по Вашему мнению, могла бы стать для России примером, к которому надо стремиться?', 23% назвали США, а 43% – различные западноевропейские страны ( ФОМ-Инфо. 1998. № 26. С. 5.). Судя по данным фрагментов ДФГ и экспертных интервью (а также ряда других), привлекательность западноевропейского примера для россиян состоит в социальной ориентации европейских экономических институтов, в характерной для них широкой системе социальных гарантий (называемых иногда 'социал-демократической моделью'). Весьма характерна в этой связи популярность, которой пользуется в России 'шведская' (или 'скандинавская') модель: в цитированном опросе пример Швеции занял среди европейских стран второе место после германского. Эта ориентация российского общественного мнения тем более примечательна, что либерально ориентированные СМИ весьма мало информируют аудиторию о социально-экономических институтах западноевропейских стран; информация доходит, очевидно, по иным каналам.
Один из парадоксов отношения россиян к западному опыту – несоответствие между его привлекательностью (особенно в западноевропейском варианте) и массовыми представлениями об оптимальном пути развития России. Хотя данные опросов по проблеме 'выбора пути' весьма противоречивы и часто не совпадают друг с другом, они все же позволяют констатировать появившийся в последние годы рост тенденции к отторжению западной модели и предпочтению особого 'русского пути', содержание которого, впрочем, остается крайне неясным. В конце 1990-х годов за такой путь высказывалось подавляющее большинство опрошенных (См.: Дилигенский Г.Г. 'Запад' в российском общественном сознании // Общественные науки и совре-менность. 2000. № 5; Гудков Л. Русский неотрадиционализм // ВЦИОМ. Мониторинг. 1997. № 2).
В этой тенденции, очевидно, проявилось влияние внешнеполитической составляющей на экзистенциальную, общее ухудшение российско-западных отношений, особенно после НАТОвской агрессии против Югославии. Не меньшее значение, как представляется, имеет и другой фактор, с которым пришлось столкнуться в ходе углубленных интервью с жителями российских городов. Многие респонденты говорили о неприемлемости 'западного пути', мотивируя это не собственно его качествами, а невозможностью реализации в условиях России. 'Россия – говорила, например, служащая из Нижнего Новгорода, – пойдет своим путем'. А на вопрос 'почему?' отвечала: 'Я думаю, что общий уровень цивилизации у нас ниже, чем на Западе, поэтому сытый голодного не разумеет, поэтому у нас все равно так не получится. Сейчас мы можем только на страны третьего мира равняться'. Похоже, комплекс национальной неполноценности, неверия в силы и возможности страны, усиленный затянувшимся кризисом и неудачами модернизационных реформ, является социально-психологическим фактором, во многом определяющим и отношение российского общественного мнения к западному опыту, и представления о перспективах развития самой России.
|
Первая страница базы данных